– Ergo, в суд, другого не остается, – вмешался адвокат.

– Нет, обратился к нему Смбат, – суд учрежден для людей, которые сами судить не могут.

– А что бы вы сказали о товарищеском суде? – вмешался Мелкон. – По-моему, только мы, Гришины товарищи, и можем достойным образом наказать обидчика.

По лицу Смбата пробежала ироническая улыбка. Товарищеский суд! О, как много видел он этих судов и теперь не может без смеха вспоминать их комическую важность. Они всегда напоминали ему опереточных нотариусов и подест. Нет, это придумано не для серьезных людей. К товарищескому суду обращаются рохли, да, именно рохли, рабы предвзятых мнений, не умеющие сами оценить свой поступок. Человек с самолюбием и зрелым умом никогда не спросит товарища: «Что скажешь, друг, умен я или глуп, подл или честен?» Он сам знает себе цену.

– Мы ссоримся друг с другом и, как маленькие дети, бежим к старшим: «Бога ради, объясните, почему мы повздорили?», или же: «Кто из нас умнее?» Более смешного положения нельзя и представить.

– Правильно говорит, гм… молодчина… Очень правильно говорит, гм… – одобрил Папаша. – Какой там еще товарищеский суд? Забудь, гм… Микаэл дорогой, забудь…

– Вы все отрицаете, – вставил адвокат, – а как выяснить суть дела, к кому обратиться?

– К кому? К нашему внутреннему судье. Как выяснить суть дела? Путем самоанализа.

Все переглянулись, не поняв мысли Смбата.

– Да, – продолжал Смбат, – в нем наш суд, и в нем же наш приговор. Господа, всякий из нас – сочетание двух начал: одно действует, другое – контролирует. Первое очень редко руководствуется указаниями второго – вот где источник наших ошибок. Наши ошибки – на девять десятых порождение инстинктов. И, к несчастью, мы очень часто даже самые сложные вопросы жизни решаем, повинуясь инстинкту, и потом… потом горько каемся.

Смбат на минуту остановился, закусил губу, чтобы заглушить в себе внутреннюю горечь.

– Допускайте какую угодно ошибку, – продолжал он, – но потом, наедине с собой, спросите вашего внутреннего судью, и он даст самую строгую, и самую справедливую оценку вашему поступку. Только будьте искренни с собой. Не допускайте, чтобы голос совести заглушали посторонние голоса. А это очень легко, когда дремлет разум.

Некоторые совсем не поняли Смбата, другие же продолжали настаивать на своем.

Микаэл молчал.

– Значит, вы не разрешаете вашему брату драться на дуэли?

– Спросите его самого. Я высказал лишь свое мнение.

– Друг мой, – вмешался адвокат Пейкарян, – ваши слова прекрасны, но и только. То же самое подсказывает мне и мой рассудок, но ведь рассудок – одно, а чувство – совсем другое. Философией чести не восстановишь.

– Против этого мне нечего возразить. Но я исходил из требования здравого смысла, – ответил Смбат и замолчал.

– Значит, нам остается пасовать, перед философией, раз чувство чести в нашем друге безмолвствует, – заметил офицер и поднялся.

– Что скажешь? – спросил Адилбеков Микаэла.

– Колеблешься? – проговорил Ниасамидзе полуиронически.

– Оставьте меня в покое, я после вам сообщу мое решение, – заговорил, наконец, Микаэл.

Все вышли, недовольные нерешительностью приятеля. Чувствовалось, что слова Смбата сильно подействовали ни Микаэла. По уходе друзей он обратился к Смбату:

– Чем же мне смыть позор?

Воспользовавшись настроением Микаэла, Смбат не дал остыть впечатлению и заговорил о создавшейся ситуации.

Он согласен с тем, что Гриша нанес тяжелое оскорбление. Но почему Микаэл хочет вызвать обидчика на дуэль или же наказать как-нибудь иначе? Потому, что Гриша счел себя вправе осознать нанесенное ему Микаэлом бесчестие и поддался влечению грубого инстинкта. Но если он обошелся с Микаэлом дико, то ведь и Микаэл поступил по отношению к Грише еще более, чем дико – по-скотски. И он еще требует отчета от Абетяна, – он, первый нанесший такое оскорбление и так воровски?

– Пожалуйста, – продолжал Смбат возмущенно, заметив, что брат собирается протестовать, – не надо горячиться! Пора понять, что никакой вопрос не разрешишь криком или кулаком. На минуту поставь себя на место Абетяна. Ведь ты бы подумал: «Как, чтобы мой близкий друг, которому я так доверял, вдруг обесчестил меня, а мне и пощечины ему не закатить?» И закатил бы, только не знаю, так-ли эффектно. Нет, милый мой, надо быть логичным и не запутываться еще больше.

– Значит, проглотить оплеуху и стать посмешищем всего общества – такова твоя логика?

Наступило минутное молчание. Смбат нервно теребил цепочку от часов. Микаэл, опустив голову на грудь, грыз ногти и ходил по комнате. Он все еще был бледен и время от времени вздрагивал, как осенний лист, с трепетом вспоминая полученное оскорбление.

– Наивные люди! – воскликнул Смбат, как бы говоря с собою. – Вы всякое заблуждение принимаете за общественное мнение. Чье мнение вы выдаете за общественное – этих Кязимов, Мовсесов, Ниасамидзе, Мелконов и Папаш? Друг мой, нет большего нравственного удовольствия для этих людей, как судить и осуждать других. Судить тебя должны не они, а ты сам. Постарайся отныне очиститься, измени свою жизнь коренным образом – и тогда вместо того, чтобы стать посмешищем, сам будешь насмехаться над другими.

Он сделал паузу, посмотрел на брата, постепенно менявшегося в лице, и продолжал с еще большим чувством:

– Микаэл, даже для злодея есть путь к исправлению. Возьмись за себя, пусть другие злословят сколько угодно. Тогда поймешь, сколько блаженства в чувстве презрения. Слушай, Микаэл! Неужели в твоем сердце не осталось ни одной цельной струны, а в душе – ни одного светлого уголка? Неужели ты в жизни не находишь иной услады, кроме рабского подчинения животной страсти?.. Пойми, ты видел лишь одну сторону жизни, но есть и другая. Ты вкушал до сих пор сладкий яд, но есть и горькое противоядие. Сладкое. убивает, горькое исцеляет…

Смбат остановился и перевел дыхание. Внимание Микаэла воодушевило его. Час назад, при гостях, Смбат говорил, повинуясь рассудку, а сейчас он говорил, следуя чувству. Ему казалось, что слова его – благодатный дождь для загрязненной души брата, и они заставят его, наконец, оглянуться на себя и серьезнее отнестись к жизни.