Как других обманешь, ежели сам в брехню не веришь?

Вот и вышло, что выскочил мажордом из кухни, как ошпаренный. Поднял тревогу во дворце. Солдаты набежали. Мельнику руки-ноги вяжут, да и к царю волокут.

Смотрит царь, а от злости лицо посинело.

– Кто ты такой? – хрипит. – Что на моей кухне делаешь? Куда мою кухарку подевал?

Связан мельник, да стоит ровно, хоть перед смертью о своей любви хочет вслух всему миру поведать, сердце своё перед лютыми муками правдой потешить.

– Мельник я, – говорит. – Целый день кушанья тебе готовлю. А о том, где кухарка твоя, да любовь моя, тебе не скажу. Потому как условились мы, что ждёт она меня до утра. Ежели не приду, она сама дальше отправится свою судьбу искать, на счастье надеяться.

А царь уже и не фиолетовый – чёрный лицом стал.

– Ты что же это, подлец, о себе думаешь? – шипит, слюною брызжет. – Да я же тебя до утра на мелкие кусочки шинковать буду. А ежели не выдашь, где она прячется, как солнце взойдёт, пожалеешь, что ночью смерть не принял…

Знает всё это мельник. Знает. Стоит себе, улыбается.

– Почему? – стонет царь. Он бы и завыл, да воздуху ему мало. Задыхается. Только ногами сучит, топнуть пытается. – Чему улыбаешься? Пытки лютые, смерть страшная…

– А тому я улыбаюсь, – весело ему Иван молвит. – Что вижу я счастье милой своей.

Уже следующим летом замуж выйдет, кучу детей народит, да все милые, здоровые, матушку свою уважить во всём готовые. И жить ей в этом счастье пятьдесят лет вот с этого самого вечера. Что мой черпак мучений рядом с её колосником счастья?..

Хотел ещё что-то мельник добавить, да только встал царь, руку скрюченную поднял, к пленнику подойти хотел. Едва полшага сделал, как подкосились ноги его, подогнулись. Упал замертво, да так и остался лежать.

Подскочил к нему люд дворцовый. С пола каменного подняли, в почивальню отнесли, лекарей кликнули. Куда там! Кто же перед душой ворота к свободе закроет, да в темницу обратно вернёт?

Умер царь.

Сердце разорвалось, собственной злости не выдержало…

Я чувствую, как дрожат руки, прячу их под стол и поднимаю глаза. Калима смотрит на меня напряжённо, скулы будто судорогой сведены. Виктор с Германом склонили головы, тихо сидят, к столу приникшие, будто спят. Все замерли, не шелохнутся, даже двое официантов за столиком в углу окаменели в своей неподвижности. Только у Светки плечи подрагивают. Плачет.

– Ты не тяни, – будто металлом режет тишину спокойный голос Калимы. – На меня твой гипноз не действует. Что дальше было?

Я с шумом втягиваю через нос воздух. Мука, сажа, да сладковатый запах свежей выпечки.

– Как обычно, король умер, да здравствует король, – вижу, как завозились, приходя в себя, окружающие. Один из стюардов поднялся и зажёг свет.

– Это понятно, – настаивает Калима. – С мельником что было?

– Ну, не отпускать же меня, – я пожимаю плечами. – В порядке благодарности наследник мучить, конечно, не стал. Но башку оттяпали тем же утром. Только на солнце и дали посмотреть…

– Ты же сказал, что он крепким был, – не унимается Калима. – Что же? Вот так запросто и связали?

– Запросто, – мне непонятна её настойчивость, женщины обычно другим интересуются.

– Охнуть не успел – связали.

– Максим, – это Герман проснулся, хороший он парень. – Как жить, чтобы быть не "одним из", а "тем самым"?

– "Держись прощения, побуждай к добру и отстранись от невежд".

– А Варвара и в самом деле на следующий год вышла замуж? – вот это по-женски, это Светлана моя спрашивает.

Я вижу, как они шевелятся, стряхивая с себя остатки наваждения, но сам никак не могу выйти из транса:

– По её словам – нет. Но мне-то почём знать? Как голову отсекли, совсем другая жизнь началась…

– Так это ты там был? – не может справиться с голосом Виктор, хочет сказать насмешливо, а получается плаксиво.

– А когда она тебе сказала? – кажется, опять Герман спрашивает, сметливый он у нас. Но неудачливый, никак в большие люди выбиться не может, потому и вопросы не простые.

– Лет двадцать назад…

– Ты верующий? – вступает Калима.

– Нет, я – думающий.

На мгновение повисает тишина.

– И что это значит?

– Термин "вера" неприменим к тому, кто знает. Я знаю, что Бог есть, поэтому мне нет необходимости в него "верить", но я о нём думаю…

– Ты цитируешь и Коран, и Библию. Это совместимо?

– Конечно. Ветхий Завет составлялся под руководством Господа в течение всего срока его опеки подрастающего человечества. Евангелие – это весть о рождении Сына Человеческого, и Господь счёл свои труды завершёнными. Коран – одна из попыток бессмертного коллективного разума – Господа нашего времени – объясниться со своим царством смертных…

– Это очень туманно, нельзя ли попроще?

– Нельзя, – безмятежно отвечаю спрашивающему. Кажется, кто-то из официантов храбрости набрался. – Слово – ложь. Истина прячется за пеленой слов. Она как стыдливая девственница: чем больше её домогаешься, тем больше на ней оказывается одежды. Расслабься и замолчи, умерь гордыню, ищи ответ внутри, открой душу и ты увидишь Истину во всей её наготе, и будет она твоей…

– Но кто такой Бог? Или кто такой Аллах?

– На этот вопрос каждый сам себе отвечальщик. Не можешь думать – верь. Не можешь верить – бойся.

– А если я думать не хочу, не верю и не боюсь?

– "В безопасности от хитрости Аллаха только люди, потерпевшие убыток".

– Что ещё за убыток?

– Разум, конечно. Если Аллах отнял у тебя разум, то его наказания тебе уже нечего бояться.

– Почему?

– Потому что ты уже наказан…

– А что ты можешь обо мне сказать? – решительно вмешивается Калима.

– Что ты родилась мужчиной, и очень страдаешь оттого, что все видят твою женскую оболочку.

Я физически ощущаю растущее в воздухе напряжение. На её лице не дрогнул ни один мускул, только что-то вспыхнуло в омутах её чёрных, мрачных глаз и заколебалось призрачным языком пламени. Она подняла руку, и все замерли.

– Что нас ждёт?

– Смерть.

– Что там, подо льдом? – уточняет Калима.

– Жизнь.