Изменить стиль страницы

— Это же Гулл! — прошептал Утенок. — Вы только гляньте, до чего похоже!

Фигурка и вправду была очень похожа на Гулла. И сейчас, когда я тку эту историю, она стоит у меня перед глазами. Это был Гулл, как живой — только не такой худой, как тот, который лежал сейчас в лодке. Просто поразительно, как Танамил сумел так точно изобразить того Гулла, которого он никогда не знал, — того Гулла, который когда-то смеялся и хвастался тем, что он идет на войну, который плавал по Реке и радостно насвистывал, потому что считал, что жизнь хороша. Я еще помнила этого Гулла — хотя мне приходилось здорово напрячься, чтобы воскресить его в памяти, — но откуда его знал Танамил?

Когда фигурка была закончена, Танамил поудобнее уселся среди тростника и сказал:

— Вы можете присесть, если хотите.

Сел один лишь Хэрн. Остальные остались стоять, обеспокоенно глядя на происходящее. Танамил достал из-под накидки изящную красноватую свирель, сделанную из нескольких связанных вместе тростинок, и заиграл. После первых же нескольких нот Хэрн, который до этого с презрительным видом плел косички из тростника, зачарованно поднял голову. Это была печальная, плачущая мелодия, в которую каким-то образом вплетался отголосок смеха. Ноты скользили одна за другой, переплетались и плыли дальше. Утенок сидел, разинув рот. Робин словно впала в транс. Голос свирели звенел, словно колокольчик, и струился, словно вода. Мне чудилось, будто вдоль всей Реки просыпается весна, и деревья покрываются листвой — но в то же время это была грядущая весна, которой еще только предстояло одолеть печальную зиму. Мне хотелось, чтобы эта музыка никогда не заканчивалась, чтобы она струилась вечно, как сама Река.

Я посмотрела на красную фигурку Гулла, стоящую на тропе. Она порозовела, слегка съежилась, немного зашелушилась — и с каждым мгновением она становилась все тверже. Я готова была поклясться, что песня свирели выжимает воду из фигурки, и она словно высыхает и затвердевает с каждой нотой. Она становилась все розовее, меньше и тверже, и так продолжалось до тех пор, пока в ней, по всей видимости, не осталось ни капли влаги. Танамил все продолжал играть, глядя на фигурку. Он играл до тех пор, пока та не начала белеть. Тогда он завершил мелодию, да так плавно, что я сперва даже не поняла, что он уже умолк. Когда он перестал играть, вокруг не воцарилась тишина. С обоих сторон от нас плескались реки, и ветер шуршал в тростниках, и пели птицы на скалах. И все эти звуки словно впитали в себя музыку Танамила и сохранили ее.

А потом Робин громко охнула и вскрикнула:

— Гулл!..

Я взглянула в сторону лодки и увидела, что Гулл сделался прозрачным. Через него можно было разглядеть борт лодки и край одеяла, на котором он лежал. Я видела волосы у него на затылке, примявшиеся под тяжестью головы. Гулл таял прямо у меня на глазах. Казалось, будто он — отражение в лужице, а лужица высыхает. Она уменьшалась, и Гулл уменьшался вместе с ней, пока не осталось лишь небольшое пространство рядом с рулем.

Хэрн вскочил и занес ногу, чтобы пнуть земляную фигурку.

— Не прикасайся к ней! — гаркнул Танамил.

Хэрн поставил ногу обратно. И в этот самый миг Гулл-лужица окончательно высох. Лодка была пуста.

Мы стояли, побледнев, и смотрели на нее. Мы были слишком потрясены, и не могли вымолвить ни единого слова. Танамил отложил свирель, встал и осторожно поднял фигурку Гулла.

— Вот, — сказал он, держа Гулла в руках. — Теперь он в безопасности.

— Каким образом? — спросила Робин.

— Где он? — спросил Утенок.

— Что вы сделали? — спросила я. И только Хэрн ничего не сказал.

Танамил передал высохшего розового Гулла Робин, и она взяла фигурку, хотя видно было, что она совершенно сбита с толку.

— А что… что мне с этим делать? — спросила она.

— Хранить до тех пор, пока вы не доберетесь до вашего дедушки, — ответил Танамил.

— Но у нас нет дедушки! — сказал Утенок.

Танакви посмотрел на нас с таким видом, словно он не знал, что сказать.

— Я и не знал, до чего же мало вы понимаете, — сказал он в конце концов. Он задумался на мгновение, потом добавил: — У Гулла необычная душа. Если какой-нибудь враг сумеет заполучить ее, он сможет использовать ее в качестве трубы, через которую можно дотянуться до других душ, в том числе — до душ его предков. Я не знаю, было ли это известно человеку, который пытался завладеть душой Гулла, но я знаю, что ни в коем случае нельзя давать этому человеку возможность узнать об этом. То, что я сделал, защитит душу Гулла, а этот человек ничего не узнает. Если я поклянусь вашими Бессмертными, что теперь Гуллу ничего не угрожает, вы мне поверите?

— Такое впечатление, что теперь ему и с нашей стороны ничего не угрожает, — сказала Робин, и Танамил рассмеялся.

— Пойдем ко мне в укрытие и погреемся, — сказал он, — прежде чем вы отплывете.

Уж не знаю, как нас угораздило согласи на его предложение. Ведь Танамил был варваром. Он только что забрал от нас Гулла, а способ, которым он это проделал, свидетельствовал, что Танамил — могущественный волшебник. И все же мы ни об чем этом не подумали. Мы пошли следом за Танамилом по красной тропинке, вьющейся среди камышей. Робин несла Гулла.

Тропа выбралась на травянистый отрог за красным утесом. Отсюда видны были обе реки. Наша Река — мощная, быстрая, извилистая, желтая — уходила в высокую теснину. Вторая река — красная — уступала нашей в размерах, но была такой же быстрой. И в ней было какое-то веселье, которого я никогда не чувствовала в нашей Реке. Она текла меж красных скал и пела. Даже деревья, папоротники и тростники на ее берегах, и те казались зеленее. И все то время, что мы сидели у Танамила, вокруг пели птицы.

Всякий раз, вспоминая укрытие Танамила, я прихожу в замешательство. Я думала, что оно построено где-нибудь у подножия красного утеса, из красной земли и бревен, принесенных Рекой, и что нам придется пробираться через тростники, чтобы подобраться к нему. Но я готова поклясться, что мы вошли внутрь утеса. Нет, правда, — мы должны были находиться где-то внутри утеса, потому что я помню второй выход, ведущий к самому берегу второй реки; красная вода плескалась среди бахромчатых верхушек танакви. Солнечные лучи проходили через тростники и солнечное кружево трепетало на потолке.

Внутри обнаружилась довольно удобная комната, со столом, стульями и грудой покрывал, меховых и тканых. В очаге горел огонь. Ни одного Бессмертного у очага не стояло. Танамил и вправду был варваром. Робин осторожно поставила к очагу маленькую фигурку Гулла. Когда я увидела это, с меня словно спало владевшее мною заклятие — я до сих пор уверена, что это и вправду было какое-то заклятие. Я подскочила, воскликнув:

— Ох! Мы оставили наших Бессмертных в лодке!

Танамил улыбнулся мне своей располагающей улыбкой.

— Не волнуйся. Они берегут лодку для вас.

Я уселась обратно, и надолго забыла и про наше путешествие, и про подстерегающую нас опасность, и даже про Гулла. Вместо этого я просто жила. И все остальные тоже. Хотя Робин под конец это, кажется, не очень нравилось. Но я плохо помню, что там, собственно, происходило. Очень уж все смешалось у меня в голове. Но я долго думала и обсуждала это с Утенком, и понемногу смогла кое-что вспомнить — хотя я не уверена, что мы правильно восстановили последовательность событий.

— Что-то с тобой неладно, Танакви, — сказал мне Утенок. — Ты же всегда все раскладываешь по полочкам, по порядку. Ты еще хуже Хэрна.

Я решила, что Утенок прав, хотя раньше этого не понимала. Если у меня что-то не укладывается в голове на нужное место, то меня это раздражает — в точности как и какая-нибудь неудачная вытканная вещь, вроде той кошмарной синей юбки Робин. Потому-то мы с Хэрном, пока сидели у Танамила, боялись куда больше, чем Утенок.