Больше у него не было времени смотреть, но и сражаясь, он сознавал, что эскадроны Шестидесятого полка один за другим спускаются к переправе. Полный бред — бить прикладом сипая Рупчанда; с криком «Ура!» вонзать штык в зеленый мундир наика Махдева, как раз под третьей черной пуговицей. Ничто на свете — даже рассвет десятого мая — ничто не может стереть память об одиннадцати годах. Безумие, безумие и ночной кошмар. Они так резко выделялись в своих зеленых мундирах среди алых гренадеров. И все они узнавали его. Он не мог удержаться от сумасшедшего смеха, когда в момент узнавания одни отводили дуло, а другие наоборот, начинали целиться тщательнее, чтобы попасть наверняка. Эти, должно быть, вожаки. Среди них был и наик Парасийя в плохо сидящем майорском мундире — мундире Вонючки Андерсона.

И краем глаза он замечал, что происходит справа: окруженные бурлящей водой конские тела, пробивающиеся к берегу; разрывающиеся среди них снаряды, вносящие сумятицу в стройные ряды; какой-то всадник поворачивает назад; еще один спотыкается, падает с коня и беспомощно рушится в реку. Сверху лился чугунно-серый свет, жара все усиливалась, а в манговой роще стояла тишина.

В десяти ярдах от себя он заметил парчовый кафтан девана и оцепенел от дикого желания убить. Он бросился прямо к нему, прокладывая себе путь широкими взмахами винтовки. Никто не слышал пушек; винтовки тоже молчали; рукопашная шла под тяжелый хрип и невнятный мат. Он сбил с ног Парасийю, затоптал его под воду и выхватил его саблю. Рядом с ним прикладами и штыками пробивался вперед клин гренадеров. Деван оскалил зубы, взмахнул усыпанной драгоценными камнями саблей, и пришпорил коня. Полковое знамя ринулось следом.

Обезумевшая от ужаса лошадь налетела на Родни, и он всем телом откинулся назад, выбросив руку с изогнутым лезвием, засиявшим серебром на черном небе. Они были как сцепившиеся псы. Единственный глаз Девана сверкал бешеной яростью. Шея, только бы добраться до шеи, пухлой шеи прямо над воротником…

Правое плечо пронзила дикая боль, и белым огнем прожгла тело насквозь. Сабля вырвалась из руки и взлетела сверкающей аркой, и он, задыхаясь и кашляя, рухнул в бурляшую воду.

Кто-то просунул руки ему под мышки и вытащил наверх. Он услышал, как где-то в бесконечной дали настойчиво поет труба, повторяя полковой сигнал гренадеров и приказывая отступать. Он стоял, борясь с тошнотой и головокружением, между двух бородатых солдат. Справа и слева сипаи перестраивали ряды, готовясь наступать и выкрикивая торжествующие призывы.

Робин и Кэролайн, там, в городе. Держатся за руки и ждут. Он зарычал, отбросил руки солдат, и повернулся, чтобы встретить врага лицом.

Никто не двигался. Десница Господня прикоснулась к облакам и они застыли. Ошеломленные и потрясенные люди, только что сражавшиеся друг с другом, стояли и смотрели на восток, на широкую гладь Нербудды. Все затаили дыхание и ждали, замерев, словно деревянные куклы. Пехота ждала в реке; по обеим берегам артиллеристы прекратили стрельбу.

Выше по течению головной отряд Шестидесятого полка Бенгальской иррегулярной кавалерии приближался к краю берега. Лошали отряхивались, ржали, и, выбравшись на отмель, переходили на рысь. Всадники окликали стоявших в роще уланов; их крики эхом отдавались от городской стены.

— Друзья! Братья! Помни Мангала Панди! Присоединяйтесь к нам! Во имя наших богов, присоединяйтесь!

Родни опустил голову. Только не снова. Не снова — Бховани, и Кишанпур, и казнь, и призрачные руки любви, изуродованные и искаженные, которые приходили душить его по ночам.

Одинокая труба вскрикнула: «В атаку!» Он поднял голову. Из манговой рощи вырвалась яростная синяя волна и помчалась вниз по склону. В утренней тьме горели летяшие по воздуху золотые нашивки на киверах и золото эполет. Лошади вытягивали шеи, их копыта выбивали громовую дробь по пересохшей красной земле. На гребне волны острия копий стали медленно опускаться вниз; прикрепленные к ним узкие вымпелы описывали в воздухе красно-белые арки, медленно клонясь к земле; всадники поднимались в стременах и вытягивались вперед, а труба все вопила и вопила. Уланы прорвались сквозь серебристо-серые ряды и раскидали их по течению бесформенными обломками. Атака завершилась, и берега все еще сотрясались от ее напора.

Где-то вдалеке выстрелила пушка. Деревянные куклы разом зашевелились и вздохнули. В реке снова двигались люди. Вздох перешел в крик, крик налился задыхающимся ревом, и Родни опять обернулся к противнику.

На его непокрытую голову упала капля дождя, за ней вторая. Огромные теплые капли падали все гуще и все сильнее, подпрыгивая на поверхности реки и на запекшейся земле по берегам. Он повернул голову, и увидел, что генерал, снова забравшийся на стену, размахивает саблей. Прямо в лицо Родни смотрели черные жерла двух пушек. Из них вырвались струи оранжевого пламени, пролетели у него над головой и обрушились на ряды сипаев ливнем картечи. Все до единого гренадеры — и офицеры, и сержанты, и рядовые — как сумасшедшие плясали под тяжелыми струями дождя, распевая во весь голос и что-то выкрикивая. Он на коленях выбрался на берег им навстречу. Пиру подбежал, чтобы помочь ему встать.

И все это время вверх по течению продолжались бесконечные атаки, и единственная труба продолжала командовать: «Вперед! Рассеяться! Назад! Перестроиться! Вперед!» Сначала их была сотня, потом восемьдесят, шестьдесят, сорок… «Вперед! Рассеяться! Назад! Перестроиться! Вперед!»

Две шестифунтовые пушки в упор били по берегу, прокладывая красные и зеленые просеки. Несколько сипаев бросились вперед и исчезли в языках взрыва; другие кинулись к реке; гренадеры бешено поливали их огнем. Лимонный кафтан девана повернулся и исчез за стеной ливня. Тринадцатый и Восемьдесят восьмой полки Бенгальской туземной пехоты перестроили ряды, взобрались на берег, были сметены с него пушками, и пошли на приступ снова. И снова. Принадлежавшее Восемьдесят восьмому полку британское знамя переломилось, упало в воду, и его унесло течением. Белое полковое знамя, сотканное из шелка и сиявшее гербом Компании и надписями с названиями сражений, в которых участвовал полк, еще держалось, и сипаи под ним держались тоже. Но прожорливые пушки поглотили их всех, поглотили и рассеяли ошметками мокрых волос, плоти и ткани по береговой полосе.

За стеной остатки гренадеров с дымящимися винтовками присоединились к побоищу. Рядом с Родни коренастый гренадер стрелял без остановки, бормоча себе под нос:

— Вот вам, ублюдки черномазые! Свиньи поганые! Вот вам! Вот вам!

Родни опустил голову на парапет и разрыдался. Теплые слезы текли по лицу вместе с каплями дождя, а желудок сводила судорога боли.

Генерал что-то приказал. Матерившийся гренадер подставил ему плечо, и он послушно пошел за солдатом в сторону здания, в котором оставались женщины. Голос гренадера журчал тихим ручейком:

— Ну, перестаньте, сэр. Вы держались молодцом. Осторожно, тут лужа. Вы не меньше как сотню этих черномазых сволочей прикончили, сэр. Своими руками, сэр, можете мне поверить, сэр. Все будет хорошо, сэр, все будет хорошо. Будьте спокойны, мы этих черномазых размажем по стенке, мы знаем, что они вам сделали. Все будет хорошо, сэр…

Пиру поддерживал его с другой стороны.

Кэролайн, выпрямившись во весь рост, застыла у входа на первый этаж, где была устроена перевязочная. Бредя по двору, он заметил, что она прислушивается к канонаде, а за поясом у нее заткнут пистолет. Приоткрыв губы, она вглядывалась в дождь, и, стоило ему подойти ближе, сбежала с крыльца, взяла его левую руку и замерла на секунду, прикасаясь к нему. В здании ее поглотила тьма, а он никак не мог остановить слезы. Она подвела его к набитому соломой матрасу, шепотом велела лечь и начала разрезать рукав.

Задыхаясь от слез, он уставился в темноту, бормоча:

— Все кончено. Мы победили. Мы победили, и лучше бы мне умереть.

Она опустилась на колени и просунула руку ему под голову; он повернулся и уткнулся лицом в ложбинку у нее между грудями. Она медленно гладила его по голове. Снаружи шумел дождь, и стук и шелест воды заглушал все остальные звуки.