— Шагом марш!

Наступила тишина. Потом, одна за другой, раздались тихие запинающиеся команды. Ритмично застучали башмаки, но привычному топоту и шуму профессиональной пехоты на марше чего-то не хватало — в руках сипаев не было винтовок, с боков офицеров не свисали сабли; и ритм звучал глухо и безжизненно.

Когда Родни поднял голову, площадь почти полностью опустела. Несколько гренадеров подбирали лежащие рядами винтовки и складывали их в две запряженные буйволами повозки. Рядом стоял саис[134] с факелом, и красные языки пламени бросали отблески на лицо генерала. Генерал не умел плакать; и во всем полагался на веление Господне, поэтому вряд ли ему были понятны страдания обычных людей. Но когда он повернулся к риссалдару и медленно заговорил по-английски, лицо его смягчилось:

— Риссалдар-сахиб, по Божьей воле, судьба Индии теперь в ваших руках. Пусть Он ведет вас.

Старик в поношенном синем с золотом мундире посмотрел на генерала. Он не понимал по-английски, но он понял, что ему было сказано. Родни внезапно осознал, что бомбейских улан не разоружили. На мрачном старом лице риссалдара не выражалось ровно ничего. Он отдал честь, развернул коня и потрусил к своему эскадрону. Родни впился взглядом в генерала. Сердце билось так, что готово было вырваться из груди. После всего, что произошло — после резни, погромов, казней и ненависти — генерал был готов возложить на улан невыносимую тяжесть этого креста. Он не просил их сохранить верность англичанам или врагам англичан — он просил их остаться верными себе: простым людям, которые приняли присягу Компании и взяли ее оружие. Это говорил не Всевышний, которому генерал поклонялся, и не призрак Наполеона — это говорила любовь.

Стемнело. Сэр Гектор пошарил в кармане и извлек маленькую книгу. Саис поднес факел так, что свет падал на страницы. И на опустевшей площади сэр Гектор принялся читать вслух христианскую поминальную службу по усопшим. Его благоговейный, полный серьезности голос поднимался все выше, он почти пел. Гренадеры продолжали с шумом кидать винтовки в повозки, не обращая внимания и не интересуясь, чем занят коротышка-генерал. Родни, опустошенный множеством событий и потрясений дня, слушал его слова, и слушал, как между словами, винтовки и штыки со звоном и грохотом падают в повозки.

В конце концов сэр Гектор захлопнул книгу и сказал обыденным тоном:

— Пойдемте, капитан, пора на позиции. Враг атакует через два часа после рассвета.

Гл. 25

Всю ночь гремел гром, воздух был насыщен электричеством, но дождя не было, и напряжение постепенно сходило на нет. Безжалостная гонка предыдущих недель достигла своего предела на закате, с грохотом пушки, казнившей человека. Теперь будущее зависело от исхода битвы, которая будет выиграна или проиграна здесь и сейчас без всякой спешки. Вот-вот должны были начаться дожди, но они уже не могли ни на что повлиять. Они могли только задернуть занавес над местом трагедии, провозгласить, что она закончилась, и навеки запечетлеть ее финал на страницах истории.

Когда наступило утро, он увидел, что ширина реки едва достигает семи сотен футов, и увидел, что на противоположном берегу сверкают штыки, острия копий, клинки сабель и дула орудий. Рассвет придавил истосковавшуюся по дождю землю свинцовой тяжестью, так что даже дым от вражеских кухонных костров не плыл по воздуху, а стоял неровной дымкой над густыми зарослями кустарника, окаймлявшего берег. Низкие облака волочились по крышам городских домов у него за спиной, и глушили ослепительное сияние штандарта Рани, свисавшего со стены разрушенной крепости за рекой. Вода, взбурлив на неровных камнях брода, растекалась гладким и ровным потоком. Здания не отбрасывали тени, потому что солнце, поднявшись над горизонтом, затаилось в облаках, и оттуда пронизывало жаром и светом давящий невыносимой тяжестью воздух.

Он смотрел на другой берег, изо всех сил напрягая зрение, чтобы разобрать хоть что-то в резком, исходящем ниоткуда свете. Прямо напротив него на буром фоне листвы ритмично двигались цветные точки, пятна и мазки — это вражеская пехота строилась в колонны. То тут, то там в кустарнике вспыхивали белые пятнышки штанов, и он видел, что штыки уже примкнуты. Обходной маневр по берегу реки им вряд ли бы удался — это было слишком рискованно из-за стоявших наготове британских пушек; поэтому они будут вынуждены атаковать в лоб там, где река мельче всего. А это значит — через переправу, идущую вдоль Деканского хребта. Прямо перед Родни, готовые ответить на удар, шеренгой стояли гренадеры. Это был излюбленный британский строй — тонкая красная линия,[135] прижимающаяся к низкой глинобитной стене, отмечавшей высшую границу подъема воды. В центре шеренги красный провал был плотно заполнен синими мундирами и орудиями артиллеристов Кэйбла. Солдаты сделали пробоины в глинобитной стене для того, чтобы можно было опускать дула орудий, поэтому весь растрескавшийся от жара крутой берег реки полностью простреливался.

Все эти приготовления сосредоточились вниз по течению, у западного края переправы. Но она была такой широкой, что всадники легко могли пересечь реку в любом месте на протяжении четверти мили вверх по течению. Справа от цепи гренадеров городские стены отступали на несколько ярдов от вершины берегового склона, и на этой длинной узкой полоске земли не было ни одного человека; палки и камни, дохлые собаки и кучки мусора — и ни одного солдата. В четырехстах ярдах выше по течению городские стены уходили прочь от речи. Здесь заканчивалась переправа, и на берегу одинокой горсткой сгрудилось пятнадцать манговых деревьев. В их темно-зеленой листве затаился эскадрон бомбейских улан, но Родни они были не видны. Он отвернулся, напуганный собственными мыслями, но не думать об этом не мог. Сэр Гектор расположил эскадрон в рощице, чтобы прикрыть свой фланг — а они не были святыми или героями. Они были индийцами, маратхами, бенгальцами, людьми из плоти и крови, с сердцем, душой и разумом.

За рекой заблестели сабли вражеской кавалерии… Шестидесятый полк — вражеская кавалерия! — он коротко рассмеялся и закусил губу… Сабли блестели алмазной россыпью позади центра пехотного строя. Деван еще может догадаться отправить их через брод выше по течению, там, где стоят уланы. Даже не переходя на полный галоп, они будут двигаться слишком быстро, чтобы пушки успели причинить им много вреда, а как только войдут в воду, станет поздно. А если уланы не смогут их сдержать? Или не захотят? Почему они должны захотеть, когда на улицах валяются разорванные, распухшие и покрытые мухами тела смуглых девушек, а глаза солдат полны убийственной ярости? И тогда поток сабель — и копий — обрушится на зловонную полоску речного берега и ударит гренадерам во фланг.

Трр-рра! Трр-рра! Он изумленно вскинул голову. После двойного удара барабанов полковые оркестры заиграли тягучую мелодию «Лиллибурлеро»;[136] он помнил, сколько усилий пришлось приложить старшине оркестра, чтобы музыканты Восемьдесят восьмого полка ее выучили. Трр-рра! Трр-рра! И пронзительный свист дудок. Деван, похоже, совсем сошел с ума; или это и был сигнал к мятежу, только трагически сбившийся с пути? За рекой закачались и посыпались листья с кустов, и внезапно берег покрылся яркими красками. Враг двинулся к урезу воды сразу девятью колоннами: три темно-зеленые колонны Тринадцатого полка, три лимонные кишанпурские, и три алые колонны Восемьдесят восьмого. Штыки сверкали в сероватом утреннем свете стальным ковром. Справа и слева белые штаны сипаев отбивали четкий ритм; босые ноги кишанпурских солдат были почти не видны на фоне земли, а их лимонные мундиры плыли по воздуху как цветы. Перед колоннами Восемьдесят восьмого полка несли обвисшие знамена: справа — британский флаг, слева — полковое знамя Достопочтенной Ост-Индской компании. Это были те самые знамена, что обычно стояли в офицерском собрании, забранные в чехлы и составленные крест-накрест под портретом королевы Виктории. Кишанпурская пехота окружала два лимонных штандарта; за ними скакал одинокий всадник. Родни узнал девана и перестал слышать звуки соединенных оркестров. Он отбросил чируту и попробовал пальцем острие штыка. Колонны стали заходить в воду. Он медленно растер окурок чируты каблуком, и вытер влажные ладони о рваные брюки.