За его спиной сэр Гектор с благодушным и беспечным видом вглядывался с плоской крыши дома в развертывающуюся перед ним сцену. Он перекатывал все пять футов и один дюйм своего тела с пятки на носок, заложив руки за полы сюртука. Гренадеры расстегнули мундиры и повязали кивера носовыми платками, в тщетной попытки защитить шею от всепроникающих солнечных лучей. На алых мундирах проступали темные пятна пота; дешевая и линючая черная краска обшлагов оставляла следы на лицах, когда они стирали пот со лба. Под этой раскраской их лица оставались бледными и напряженными, а ожидание делало их уродливыми. Пиру удобно устроился на корточках в ногах у Родни, заткнув пальцами уши. Пушки Кэйбла, выстроенные колесо к колесу, молча выглядывали из-за разбитой стены; фитили горели, как ряд уличных фонарей. Вверх по течению все было спокойно; вниз по течению в глубокой воде мелькала рыба, и крокодил оставлял за собой легкую рябь. Музыка оркестров не могла заглушить плеска шлепающих по воде ног. Генерал кивнул.

Сцена вздрогнула, распалась на горизонтальные полосы и с грохотом соединилась воедино. На голову обрушилась воздушная волна. Все восемь пушек Кэйбла выстрелили разом. От удара по воде пошли буруны, и, прежде чем они успели улечься, пушки выстрелили опять, и к ним добавились новые водовороты.

Первую шеренгу, форсировавшую брод, словно смело. Люди метались туда и сюда, бросались назад, скользили и падали. Знамена покачнулись и беспомощно зашатались. Мелодия резко оборвалась и перешла в дикую неразбериху звуков. Артеллеристы Кэйбла стреляли быстро и с яростной меткостью; во время четко отмеренных промежутков между залпами Родни слышал стоны и вопли расстреливаемых в упор солдат. Один глаз Девана прикрывала черная повязка.

Размеренный артиллерийский огонь, застывшие как на плацу гренадеры, изгиб реки — все придавало сражению вид нарисованной на холсте панорамы. Она и выглядела как картина, эта кровавая бойня в воде, эти волочащиеся куски и обрывки того, что только что было людьми, киверами, заплечными мешками, чьими-то оторванными ногами, и эти пестрые точки, мечущиеся по дальнему берегу.

Он увидел, как из кустарника, росшего рядом с разрушенной крепостью, вырвался клуб дыма. Над головой просвистел снаряд и разорвался над храмом, прямо за пушками Кэйбла. Пыль повисла серой пеленой, и немного погодя раздался гулкий удар падающей глыбы. Одна за другой пушки открывали огонь. Он торопливо посчитал: не меньше четырнадцати или пятнадцати, включая двенадцатифунтовые. Хотя артиллеристы плохо знали свое ремесло и не имели времени попрактиковаться с новыми орудиями, огонь был очень плотным. Сначала разрывы вздымали фонтаны грязной воды, а снаряды завывали высоко над головой; но постепенно они начали пристреливаться.

Под британским огнем кишанпурские солдаты полностью сбили строй. Родни мрачно наблюдал; конечно, они никогда не сталкивались ни с чем подобным, и их не обучили выдержке и дисциплине, необходимым, чтобы устоять. Несколько минут сипайские полки выглядели ничуть не лучше; но туземные офицеры тут же навели порядок, и они продолжили движение. На какое-то мгновение — мгновение, в котором смешались ужас и восторг — он поверил, что Деван позволит им довести до конца безнадежную атаку. Потом через дымовую завесу и бурлящую воду он увидел, что вдоль колонн, что-то выкрикивая и размахивая руками, бредут люди. Сипаи разом повернулись, строго соблюдая равнение, и двинулись обратно так же спокойно, как наступали, хотя пушки продолжали вырывать из задних рядов кусок за куском, разбрасывая ошметки по реке. Кишанпурская пехота превратилась в обезумевшее стадо; их лимонные мундиры были повсюду, и выше, и ниже по течению. Они врывались в зеленые и алые шеренги, и кучками метались у дальнего берега. Один, потеряв рассудок от ужаса, бросился к ближнему берегу и невредимым достиг отлогого склона; какой-то гренадер, повинуясь короткому приказу, выступил из строя, прислонился к стене и прострелил ему голову.

Вражеские снаряды взрывались среди английских пушек со все учащающейся частотой. Пара артеллеристов уже лежала рядом со своим орудием; еще один упал на четвереньки и пополз кругами по земле. Пыльная завеса становилась все гуще. Ее медленно относило через реку на восток. За рекой вызывающе громко, но нестройно играли полковые оркестры. Вода снова стала спокойной, и теперь ничто не напоминала о бойне: все трупы уволокло течением, за исключением одного, зацепившегося за корягу, и дергавшегося и раскачивающегося, когда течение тянуло его за плечи.

Артиллерийская дуэль продолжалась. Родни медленно выдохнул воздух, зажег новую чируту, чтобы унять дрожь в руках, и огляделся по сторонам. Ставки были сделаны, и любовь не значила ничего: исход спора зависел от грубой силы пушек. Раз за дело взялась святая Варвара, покровительница артиллерии, пехоте оставалось только стоять и ждать. «Ultima ratio regis» — «Последний довод королей».[137] Он глянул направо. Сегодня последний довод может остаться за простым человеком, за почти беззубым всадником с Деканского нагорья.

Вражеский огонь сосредоточился на батарее Кэйбла. Прицельное попадание размазало стоявшего рядом с сэром Гектором Джорджа Гарриса в кровавое месиво; над стеной с гудением проносились осколки, и люди молча валились в грязь. Стена крошилась; гренадеры нервно переступали с ноги на ногу, когда случайный снаряд разрывался среди рядов, и, стоило офицерам отвернуться, начинали тайком поглядывать на чопорного коротышку-генерала. За рекой строилась ощетинившаяся сталью цветная линия. По ней то и дело пробегала рябь, показывая, куда попадали английские снаряды.

Родни чувствовал, что вот-вот утратит рассудок: жара, шум и пыль подталкивали его за грань безумия. Чтобы сохранить ясность ума, он старался как можно дольше удерживать горку пепла на чируте. Так удавалось не дергаться и не отшатываться, когда мимо пролетал снаряд. Видит Бог, это не может продолжаться долго! Конечно, не может…

Но орудия по-прежнему оглушали барабанные перепонки. Гренадеры, ссутулившись, и то и дело вытирая пот со лба, смотрели, как умирают артиллеристы; и каждый благодарил Бога, что в этот раз смерть пришла не по его душу. Прямо над головой нависали низкие облака. Родни стиснул зубы; «стой до конца!» — это правило они целое столетие вбивали в сипаев, которые сейчас строились за рекой. Его мысли скакнули на одиннадцать лет назад. Он вспомнил поле битвы при Чиллинвалла, и как он и его люди часами стояли под смертельным огнем невидимых пушек. Он вспомнил свой ужас, и суровое сострадание джемадара Нараяна, поддерживавшее его лучше всяких слов.[138] Тогда они вместе выстояли до конца. Он застонал. Это не может продолжаться долго… Не должно…

Через час английский огонь заметно ослаб. Артиллеристы в синих мундирах валялись около орудий, умирая от солнечного удара. Один из офицеров Кэйбла стоял на коленях на земле, рядом блестел его медный шлем; черный бунчук был густо окрашен кровью. Артиллерийский старшина, что-то бормоча, бродил среди домов, натыкаясь на стены, как пьяная обезьяна, потом с пеной у рта рухнул у ног Родни. Заряжающий отбросил прибойник, сбежал по склону и бросился в реку. Истекающих кровью, скользких мертвецов оттаскивали в сторону и скидывали у зарядных ящиков, прямо в отколовшиеся щепки, перекрученное железо и просыпанный порох. Прицельные выстрелы снесли три из восьми пушек, и теперь их дула торчали вверх или утыкались в пыль.

В разгар бойни за рекой запели трубы. На батарее Кэйбла продолжали рваться снаряды. Их разрывы превращали музыку в обрывистый набор звуков. Гренадеры распрямились и подобрались, испытав облегчение и забыв о страхе.

Во второй раз кусты на том берегу качнулись, и цветные шеренги, продравшись насквозь и обогнув их, вступили в воду и двинулись вперед. Колонны шли в том же порядке; кишанпурские полки сбили строй и потеряли равнение еще до того, как спустились к реке; кавалерии по-прежнему не было видно. Когда передняя шеренга достигла реки, Родни сумел разобрать лица сипаев и ему стало дурно. Кэйбл скомандовал: «К бою! Картечью пли!» Жерла пушек дернулись, замерли и вышвырнули длинные ленты оранжевого пламени. После дуэли уцелели только три из них, все — с неполными рассчетами. Они стреляли взразнобой, каждый рассчет спешил из последних сил. Сам Кэйбл стал наводчиком к средней пушке, беспрестанно подавая команды охрипшим голосом.