Грызли горькую дуранду, жевали несъедобные шроты.

Кошек и собак не пробовал, за что благодарен судьбе до нынешнего дня.

В первые послеголодные годы я мог съесть 100–150 грамм масла без всего — даже вспоминать противно.

И теперь, через сорок лет после блокадной зимы, перед каждой вечеринкой во мне оживает страх, и я нудничаю:

— А вы в булочную сходили?

На меня сердятся.

— Да сходим еще, успеется!

А я то и дело представляю себе: булочная закрыта, стол ломится от салатов и разносолов, но на нем нет самого главного — хлеба.

113

КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ –

Папиной сестре, тете Рахили, неожиданно повезло. Ночью пришли арестовывать соседа по квартире — крупного спекулянта. (Вероятно, у него-то мама и покупала подковки.)

В последнюю минуту он ухитрился выбросить толстую пачку денег.

Тетя Рахиль наткнулась на них уже днем, когда несла в кухню кастрюлю снега. Пачка лопнула и купюры лежали на полу жирным веером.

В блокадном Ленинграде деньги мало что значили, однако сумма была так велика, что могла спасти от голодной смерти.

Половину тетя Рахиль отдала нам. Стала возможной эвакуация.

Но не хотелось, Боже мой, как не хотелось!

Странно устроен человек: я ничем не мог помочь моему городу, я мог только замерзнуть, погибнуть от истощения, пропасть. И все же отъезд ощущался, как предательство.

Я лежал под грудой тряпья, слушал по радио стихи Ольги Берггольц и плакал.

ОЛЬГА ФЕДОРОВНА БЕРГГОЛЬЦ –

С Ольгой Федоровной Берггольц я разговаривал только по телефону, но ее ужасная судьба потрясает мое воображение.

Счастливая комсомольская юность — веселая, напористая, неразумная. Первые стихи в журналах "Красная новь" и "Красная панорама".

Их печатали охотно и снисходительно. Да и общий уровень был — прямо скажем — не слишком-то высок.

Потом ЛАПП — Ленинградская Ассоциация Пролетарских Писателей, которую возглавляют Чумандрин и Либединский.

Берггольц — активистка. Собрания и диспуты бурлят на

114

Фонтанке, в Доме печати. Иногда на них приезжает из Москвы сам Авербах.

Ольга Федоровна очень привлекательна. Она совсем девочка — белокурая, с длинной косой. В нее влюбляется замечательный поэт Борис Корнилов.

Спросите советского школьника:

— Какие стихи написал Михаил Светлов? Ответ будет мгновенным:

— "Каховку" и "Гренаду".

— А что написал Борис Корнилов?

Тут школьник подумает. Но если он часто слушает радио, то все же ответит:

— Корнилов сочинил текст песни "Нас утро встречает прохладой". Все ясно. Выводы делайте сами.

А мне, чтобы зазвенели его строки, даже не нужно раскрывать книжку:

"Гуси-лебеди пролетели,

Чуть касаясь крылом воды.

Плакать девушки захотели

От неясной еще беды.

………………………………….

Погуляем еще немного…

Как у нас вечера свежи!

Покажи мне, за ради Бога,

Где же керженская дорога,

Обязательно покажи".

А вот, словно перелистнули несколько страниц:

"И молчит она, все в мире забывая, —

Я за песней, как за гибелью, слежу…

Шаль накинута на плечи пуховая…

"Ты куда же, Серафима?" — "Ухожу".

Брак Ольги Федоровны оказался недолговечным. Муж пил, дебоширил. Да и не везло им. В газете «Известия» появилась короткая фраза в черной рамке:

115

"Борис Корнилов извещает о смерти дочери".

Через некоторое время Берггольц вышла замуж за литературоведа Николая Молчанова.

Но еще немного о Корнилове.

Это был тот редкий случай, когда на щит поднимали человека действительно талантливого.

На первом съезде писателей о нем говорил Бухарин.

Поэма «Триполье» расхваливалась на все лады.

"Моя Африка" печаталась в «Правде» — я помню это зрительно до сих пор.

Но у больших поэтов есть странное свойство — предощущение грядущего. "Не спрашивай, по ком звонит колокол — он звонит по тебе". И как плач о жизни, как пророческое сожаление о пропащей молодости, слышу я реквием из "Триполья":

"Я скоро погибну в развале ночей

И рухну, темнея от злости.

И белый, слюнявый, объест меня червь,

Оставит лишь череп да кости.

Я под ноги милой моей попаду

Омытою костью нагою —

Она не узнает меня на ходу

И череп отбросит ногою.

Я песни певал — молодой, холостой,

До жизни особенно жаден…

Теперь же я в землю гляжу пустотой

Глазных отшлифованных впадин.

Зачем же рубился я, сталью звеня?

Зачем полюбил тебя, банда?

Одна мне утеха, что после меня

Останется череп… и амба!"

В тридцать седьмом году выяснилось, что высокая оценка Бухарина забыта.

Первым почуял перемену ветра Анатолий Тарасенков. Хотя в "Литературном современнике" напечатали еще каким-то чудом цикл "Стихи о Пушкине" — последняя прижизнен-

116

ная публикация поэта — критик писал о нем уже в прошедшем времени: "Подвизался в литературе и некий Борис Корнилов".

А затем широко раскинулся по газетам и журналам собачий гон:

"Торопливая и безграмотная мазня…"

"Набор слов…"

"Пошлость и беспардонная болтовня…"

Хотелось крикнуть: "Остановитесь! Нельзя же так! Вспомните, что вы писали полтора года назад!"

Какое там — охота продолжалась.

Наконец, "Ленинградская правда" поместила откровенно доносительскую статью Льва Абрамовича Плоткина. На следующий день Корнилов был арестован. В 1938 году его убили.

Берггольц не верила в Бога. Но она любила показывать друзьям принадлежавшую семье редкую икону: Богородица, прикладывающая палец к губам.

Очевидно, Ольга Федоровна не вняла предупреждению и сказала что-то неосторожное. Падала на нее и тень первого мужа.

Ее забрали.

Она ждала ребенка и на допросах ее не били. Просто заперли в стенном шкафу, и она простояла так трое суток. Когда дверцу открыли, она вывалилась оттуда — ноги распухли и не держали.

Результаты были самыми печальными.

Говорят, что в последующие годы Ольга Федоровна страстно хотела иметь ребенка. Но каждый раз на том же месяце, буквально день в день все повторялось.

За свое, недолгое по нашим масштабам, одногодичное заключение она поплатилась материнством.

Мне совершенно непонятен ее неожиданный взлет, но факт остается фактом: в блокадные годы Ольга Берггольц, ничем прежде не выделявшаяся, стала душой и устами осажденного Ленинграда.

Когда в репродукторе, на фоне постукивающего метро-

117

нома, в промежутке между двумя тревогами, возникал ее негромкий, слегка картавящий голос, делалось спокойнее.

Чем она брала? Наверное, человечностью и обыденностью.

Как будто женщина, живущая рядом за стеной, случайно попала в Смольный, услышала там последние новости, и делится ими не с целым городом, а с соседями по квартире.

И новости-то, по правде говоря, не Бог весть какие, а все-таки легче.

Казалось, ты спрашивал:

— Вынесу ли? Хватит ли терпенья?

А она отвечала — рассудительно и неторопливо:

— Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.

И, Господи, как хотелось ей верить!

"Был день как день,

Ко мне пришла подруга,

Не плача рассказала, что вчера

Единственного схоронила друга,

И мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова?

Я тоже ленинградская вдова".

Да, ленинградская вдова. "На охтенском, на правом берегу" она схоронила своего второго мужа, умершего от голода. Значит, она не пользовалась никакими номенклатурными благами: то ли отказывалась, то ли не предлагали.

Не хочу судить о стихах, но содержащиеся в них новеллы отличаются удивительной достоверностью и благородством:

"Я, как рубеж, запомню вечер:

Декабрь, безогненная мгла,

Я хлеб в руке домой несла,

И вдруг соседка мне навстречу.

— Сменяй на платье, — говорит,

— Менять не хочешь, дай по дружбе.

Десятый день, как дочь лежит: