Началось дело с очистки площади под строение. На участке, где должен поместиться собор, теснилось одиннадцать мелких частных домиков, настолько мелких, что владельцам их при переселении было выдано всего лишь по 500 рублей. Зимой приступили к рытью рвов. Подрядчик Карпов обязался вынуть четыре тысячи кубических сажен земли. Не успел он со своей артелью землекопов и возчиков вынуть и первую сотню, как в жизни Петербурга произошли значительные перемены.

В Михайловском замке дворцовые заговорщики задушили Павла Первого. Плакальщиков о царе было немного, их числу не принадлежал, разумеется, и Воронихин. Одно лишь обстоятельство беспокоило Андрея Никифоровича: как бы новый император не изменил решения своего отца и не прекратил начатое строительство собора. Но и тут на него успокаивающе подействовал главный шеф строительства граф Строганов.

– Колесо вертится, остановить нельзя, – сказал граф, нарушая сомнения Воронихина. – Двести тысяч рублей пущено в расход. Отступления быть не может. И надо полагать, новый император будет после дворцовой встряски покладист, а в строении святыни и украшении столицы славным зданием – наипаче того. Нет причины для сомнений, Андре. Смотри лучше, чтобы нас вода не осилила и не вытеснила…

Вода просачивалась из Екатерининского канала и непрерывно заливала рвы. Опасность постоянного затопления тревожила Воронихина. Вода мешала выемке земли, мешала забойке свай и закладке фундамента. Воду отливали круглосуточно, и не было видно конца этой сизифовой работе. Отливали вручную, отливали водолейными колесными приспособлениями, архимедовыми винтами, приспособили к отливке конную тягу, а один из вологодских землекопов – Чусов, увидев несовершенство в архимедовых винтах, приладил к ним дополнительные колеса с шестернями и тем самым усилил откачку воды.

Воронихина поразила смекалка простого вологодского мужика. Он когда-то читал по-латыни десять книг Марка Витрувия об архитектуре. Запомнил чертежи тимпана – подъемного колеса для откачки воды, знал Воронихин и об улитке – архимедовой и прочих водоотливных приспособлениях, но никогда не приходила мысль о несовершенствах машин, созданных в древние времена гениальными людьми. А тут какой-то грамотей добавил от себя колеса и шестерни к архимедовой выдумке, описанной Витрувием еще до Рождества Христова! Увидев такие полезные новшества на откачке воды, Воронихин сначала снисходительно улыбнулся над простой мужицкой хитростью, потом одобрил эту затею и потребовал, чтобы его помощник Железняков показал ему этого диковинного мужичка Чусова. Изобретателя-самоучку вызвали в контору к самому архитектору.

Чусов явился без шапки, подпоясанный веревочкой, холщовая косоворотка застегнута единственной крупной кожаной пуговицей, на ногах непромокаемые, неуклюжие, измазанные глиной бахилы:

– К вашей светлости, господин барин, приказанием водолейного мастера Железнякова послан… – Чусов низко поклонился и снова выпрямился, готовый услужить архитектору.

Воронихин, отложив в сторону чертежи, вышел из-за некрашеного дубового стола, протянул ему руку:

– Здравствуй, дружище!..

– Не могу, барин, руку дать, обе оне у меня в глине. Пошел и вымыть не успел, не ведая о такой надобности…

Но Воронихин, взяв его за широкую пятерню, не смог ухватить ее своими пальцами, слегка, как-то неловко пожал ему ладонь, ласково проговорил:

– Это твоя выдумка, колеса и шестерни к отливным винтам?

– Моя, барин…

– Хвалю за ухватку. И вот тебе двадцать пять рублей наградных от меня лично!..

– Не могу, барин, я за жалованье работаю. И в урочное время колеса и шестерни мастерил и деньги получал сполна двадцать рублей в месяц. Грешно мне брать вторые деньги за одно дело.

– Удивительный народ! – сказал Воронихин и, свернув ассигнацию, положил обратно в карман.

– Грамотный? – спросил он Чусова.

– Как же, в нашем деле не так аз-буки-веди знать надо, как цифири для подсчетов и обмеров надобны. Грамотный, читаю и подпись поставить могу.

– Да-а, – протяжно произнес Воронихин. – Смышленый ты, брат. Ведь ты о Витрувии и слыхом не слыхал, а вот колеса шестерни все это мог приспособить, да так удачно…

– Ну, как сказать, господин барин, ветродувье, нам оно знакомо, – не поняв архитектора, ответил Чусов. – Ветродувьем мужик испокон веков пользуется, опять же и водой. Так что это нам и видано, и слыхано, и себе на пользу делано много раз…

Воронихин хотел было поправить Чусова, вернее, дать понять, кто такой был Витрувий, но, скрыв улыбку, кивнул Чусову и, не прерывая его, слушал.

– Я, барин, на своем небольшом веку пять ветродувных мельниц построил в своих краях за Кубенским озером: одну в Ваганове, одну в Беркаеве, две в Зародове да еще одну у себя в Лахмокурье. И две водяных однопоставных: одну на речке Лебзовке, другую у Рукомойного брода на Меленке, так и речку прозвали – Меленкой… Шестерни и колеса – это, барин, себе на пользу многонько делал…

– Спасибо, спасибо. Прикажу жалованья тебе прибавить. Молодец!.. – похвалил Воронихин и, похлопав Чусова по могучему плечу, проводил его к двери.

И всем землякам в тот день Чусов говорил об архитекторе:

– Человек, ребята, Воронихин простой, ласковый, поговорил со мной по душам и спасибо за шестерни сказал. Для такого человека, ребята, постараться надо. Пустое дело вода, а сколько от нее помехи. Нажмем, ребята…

И народ действительно нажимал во всю силу. Вода из рвов отступала в запасные бассейны, стекала в Екатерининский канал. Как только в отдельных рвах обнажался грунт, девять чугунных баб грохали по сваям, закрепляя место под кладку бревенчатого в два ряда ростверга и каменного из береговой плиты фундамента.

Приближалось время торжественной закладки собора. Павел не успел до своей кончины произвести закладку, хотя медная с позолоченными литерами доска была заготовлена и слова на ней вещали о том, что «благочестивейший, самодержавнейший великий государь император Павел Первый всея России в царствование его пятое лето, а великого магистерства в третье лето, – основание святому храму положил…» Не сбылись слова, крытые позолотой.

Закладывать собор пришлось Александру Первому. Царь отнесся к закладке, как к важнейшему в жизни столицы событию. На торжествах, при великом народном стечении, присутствовала вся императорская фамилия, придворные, иностранные принцы и принцессы и столичная знать. Когда царь положил первый кирпич с вензелем и серебряной лопаточкой плеснул на него раствор извести. Воронихин перекрестился и вместо благодарения богу подумал:

«Ну, теперь-то не сорвется!.. Но в три года не построить… И сметы не хватит…»

Через две недели после закладки Александр Первый поехал в Москву короноваться в Кремле. Ни Воронихин, ни граф Строганов не участвовали в этом торжестве.

Для Андрея Никифоровича эти дни были отмечены другим немаловажным событием: в сентябре 1801 года состоялась его женитьба на Мэри Лонг.

Жениться на иностранке было не так просто. Петербургская консистория затребовала от Воронихина «сказку» – обязательство о невступлении в чужую веру и официальную от него просьбу на разрешение законного брака с «состоящей в реформаторском законе девицей Лонг, а от роду ей тридцатый год…» Воронихину тогда исполнилось сорок.

Мэри Лонг по требованию консистории также подписала обязательство: «по сочетании брака во всю свою жизнь оного своего мужа ни прельщением, ни ласками и никакими виды в свой реформаторский закон не соблазнять».

Свадьба состоялась в Строгановском дворце на Мойке. В числе гостей был старый граф Строганов. Были и некоторые члены комиссии Казанского собора во главе со Старовым, генеральный английский консул Шафт, дозволивший Мэри Лонг выйти замуж за русского зодчего.

После свадьбы жениху полагалось бы похвастать своим имуществом, богатством, слаженным хозяйством, но ничего того у Воронихина не было, за исключением довольно приличной бревенчатой на кирпичном фундаменте, пока еще недостроенной дачи. И повел он тогда свою супругу в Строгановскую картинную галерею, где хранились и его альбомы рисунков, чертежи, разные проекты и на видном месте висела известная, писанная акварелью «Строгановская галерея».