8

Серениссима приняла меня после сорокашестилетнего отсутствия, и, как всегда бывает при таких встречах, мне показалось, что я уехал отсюда только вчера. Ничего здесь по сути не изменилось. Улицы по-прежнему бурлили народом. От каналов исходил такой же дурной запах. Только что в квартале Сан Самуэле я уже не обнаружил мастерской Ринверси. В нижнем этаже того здания теперь находилась сапожная мастерская, а наверху – locanda [18] для любовных свиданий. Почти обнаженные девицы, ярко размалеванные от головы до пят, увенчанные пирамидами рыжих волос, ходили по той самой лестнице, по которой когда-то спустилась, уходя в вечность, моя Элеуса. Где она сейчас, и что с ней произошло?

Первую ночь я провел в гостинице, довольно неопрятной, после чего поселился на острове Джудекка у вдовы по имени Монтини, которая сдавала жильцам нижний этажсвоего дома. Здесь, казалось, я не знал никого, и меня то-1 же никто не знал. Это было довольно странное ощущение – чувствовать себя совершенно чужим в городе, который, несмотря на то, что прошло столько времени, казался мне родным. Впрочем, у меня не было никаких планов. Или, вернее, был один, похожий больше на игру, – найти Николозию. Разве Зенгаль, которого я встретил в Галле, не сообщил мне, что после убийства своего дяди она удалилась в монастырь, расположенный на каком-то острове? Но где этот остров? И прошло уже слишком много времени. К тому же эта женщина никогда обо мне не слышала. Она не имела ни малейшего представления о том, что я был в нее влюблен. Да, конечно же, искать ее было детской забавой не больше. Однако я не отказался от этого намерения, хотя и пребывал в бездействии – наверное, меня останавливал суеверный страх.

В свои шестьдесят лет я начал переоценивать свое прошлое. Вместо того чтобы ходить в мастерскую Ринверси, не лучше ли было бы мне пойти в ученики к старому Тициану или пламенному Тинторетто? Вместо того чтобы встречаться с Арчимбольдо, не предпочтительнее ли было бы ближе познакомиться с Джордано Бруно или Кеплером? И почему я выбрал Бена Джонсона, а не Шекспира? И вместо того чтобы помогать Айниго Джонсу строить эфемерные декорации в театре, лучше бы я принял участие в его планах строительства королевской часовни во дворце Сент-Джеймс. У меня не было желания бороться за вселенскую Реформацию, и не по вине ли таких, как я, эта великая мечта так и не осуществилась? Моя странствующая жизнь казалась мне теперь скитаниями без определенной цели. Мной овладела грусть, витающая над лагунами. Моя жизнь – разве не была она лишь вереницей несостоявшихся встреч, мастерской несбывшихся грез?

Через неделю после своего приезда я уже начал спрашивать себя, долго ли я останусь еще в этом туманном городе, когда, оказавшись в квартале Сан-Поло, я вдруг услышал, как чей-то дребезжащий голос воскликнул:

– О, да ведь это Тедеско!

Меня очень давно уже так никто не называл. Я обернулся. Какой-то старик улыбался мне, оскалив гнилые, испорченные зубы. Его пожелтевшие волосы ниспадали на проваленные щеки. Я подумал, что это какой-то нищий.

– Эй, Тедеско, да ты, я вижу, не узнал своего старого друга Андреа!

Мастерская несбывшихся грез

И это в самом деле был Андреа Костанцо, друг моей молодости, но сколько я к нему ни присматривался, этот призрак ничем не напоминал мне веселого, остроумного парня, которого я когда-то знал. Он засмеялся, задрожав всем своим обтянутым одной кожей скелетом:

– Да, это ты, Тедеско! Какую отличную пару составляли мы когда-то вдвоем!

Я был уничтожен.

Он потащил меня в какую-то забегаловку, которую, видимо, посещал часто. Мы сели на лавку, и я вдруг вспомнил, как много-много лет тому назад мы с ним посещали такие таверны, чтобы выпить умбры и полакомиться фаршированным луком. Он был рад меня видеть, а я буквально окаменел от ужаса, видя, во что он превратился. Он рассказал мне, как султанша выгнала его, и он на три года попал в темницу, но здесь он запутался в своих воспоминаниях и начал рассказывать о берберке, родившей ему девятерых детей. Если я правильно его понял, это происходило в Каире. После чего он навалился на стол и уснул.

– Не беспокойтесь, – сказал мне хозяин таверны. – Завтра утром он проснется. Это у него вошло в привычку.

И он позвал какого-то молодого парня, чтобы тот помог ему вытащить уснувшего посетителя на улицу и уложить его на тротуаре под стеной. Я уплатил за выпитое и когда выходил, мой взгляд остановился на моем собственном отражении в зеркале, которое там стояло. После чего я отправился на Джудекку с поникшей головой.

Однако на следующий день мужество вернулось ко мне. Собственно говоря, это было чувство, больше напоминавшее ярость. Я вытащил со своего багажа рисовальные принадлежности и начал по памяти рисовать портрет Николозии. Но я догадывался, что это будет уже не она, а смесь из Сафийе, Насти и моей бедной Теодоры. Хотя, осознав это, я вовсе не расстроился, а даже обрадовался. Не было никакого сомнения, что именно через эти любимые лица моя жизнь откроет свое предназначение и свой смысл. Так я рисовал в течение всего дня, частично – ночью при свечах, и утром продолжил работу. К вечеру портрет был готов. Эта женщина была самой красивой из всех, кого мне приходилось встречать, и красива той внутренней красотой, которая преображает черты, взгляд, придавая им ни с чем не сравнимое очарование. Тогда я вытер кисти и сел, убежденный, что жизнь была дана мне лишь для того, чтобы создать это произведение. Все остальное было ничем, пустяками. Но именно благодаря сочетанию всех этих пустяков моя жизнь состоялась. Теперь я это окончательно понял.

Немного позже я вышел погулять, успокоенный. Свет был мягкий, с тем еле заметным красноватым оттенком, который создал славу Джорджоне. Впервые после приезда в Венецию у,меня возникло желание пойти на Кампо Сан Апональ, где мой дядя, «мессер Альберт», имел склады с товарами, которые с некоторым оттенком помпезности именовал своим «торговым домом». К моему изумлению, все оказалось на своем месте. Тюки с шерстью соседствовали с бочонками вина. Громоздились ящики, готовые к погрузке и отправке. Я вошел во внутренний двор, где те же самые черные коты, что и когда-то, бросились врассыпную при моем приближении. В ноздри мне ударил острый запах пряностей и я понял, что он всегда был со мной. Он проник во все мои поры еще тогда, когда я играл в большом крытом помещении Франкфуртского рынка, где мой дядя Майер раскладывал товары, доставленные из Брюгге, из Константинополя или Флоренции. Не этот ли далекий, и такой родной, аромат внушил мне когда-то страсть к путешествиям? Но разве я сам выбирал, куда мне отправиться? Разве не шел я туда, куда вели меня запахи Востока на всю жизнь околдовавшие мою память? Внезапно передо мной возникло лицо Ламбспринка и видение его сказочной машины, его «Церемониала величественных фигур». Запах пряностей улетучился, оставив место ароматам дерева воска и пыли, которые господствовали в зале автоматов гениального изобретателя. Но уже следующий запах вытеснил два предыдущих – или смешался с ними, я не знаю, – запах чернил, лака и клея в печатной мастерской, метра Ватгейма. Таким было мое детство – сплошь пропитанное запахами. Надо ли мне было столько путешествовать, чтобы встретиться с ними вновь? Или таким способом я пытался изгнать неотвязное воспоминание о еще одном запахе, более тонком и гораздо более опасном, – запахе, которым пропиталась моя мать, жившая в постоянном ожидании смерти?

Маленький человек с поседевшими волосами, выбивавшимися из-под большой широкополой шляпы, остановился передо мной. Что я здесь делаю и чем он может быть мне полезен? Я сказал ему, что когда-то жил здесь в течение нескольких месяцев, и когда, слово за слово, я упомянул о том, что прихожусь племянником покойному «мессеру Альберту», человечек поспешно обнажил голову, сделал своеобразный реверанс, а потом, взволнованно приблизившись ко мне, воскликнул: