Возможно, это покажется странным, но по прошествии стольких лет запах пирога с луком мне кажется более драгоценным воспоминанием, нежели разговоры герметиков, с которыми я тогда часто встречался. И лишь раввин Лёв остался в моей памяти как персонаж удивительный и загадочный. Румянолицый, постоянно подталкиваемый внутренней силой, благодаря которой он не ходил, а передвигался бегом, этот человек обладал несравненным даром глубокого юмора. Этот его юмор пробивался наружу в самых крайних и неожиданных ситуациях. С его помощью он опрокидывал иллюзии и выводил наружу высшую реальность. И все это он проделывал, одновременно поглощая жаркое и лакомясь сыром, ибо этот человек любил жизнь, обожал женщин и токай, вино, доставляемое ему из Венгрии. Истории, которые он нам рассказывал, были плодом его воображения и какой-то древней традиции, не знаю, какой именно, но все они были такими захватывающими, что мы могли слушать их, не уставая, в течение многих часов.

Конечно же, я не был евреи. Однако раввин Лев так со мной разговаривал, как будто я им был, «потому что, – как-то признался он мне, – ты умеешь мыть руки». Когда я поинтересовался, что он хочет этим сказать, он прибавил: «Каждая из твоих рук никогда не моет другой. Рука чистая не приводит в порядок грязную. Рука грязная не пачкает чистую. Это большое преимущество».

– Но разве не обе руки должны быть чистыми? – удивился я.

– Несчастный! – воскликнул он. – Только свиньи так умают. Человек чистый знает, что одна рука всегда у него будет грязная. В этом его невинность.

Я рисовал много и так хорошо, что Теодошу теперь оставалось только руководить помощниками и учениками, которых я набирал, чтобы успевать справляться с многочисленными заказами. Мода была на картины, разукрашенные символами, но все искусство состояло в том, чтобы эти символы прятать. Постепенно я научился превосходно составлять такие ребусы, весьма напоминавшие анаморфозы. Император покровительствовал тем, кто обращался к этому языку, кто смешивал Христа с Орфеем или с Адонисом, Святую Деву с Венерой и изображал в виде Актеона процесс алхимического превращения. Нет сомнения, что в молодости он очень страдал, вынужденный терпеть догматическую непреклонность испанских обычаев. Зато мы знали, что его брат Матьяш был человек совершенно иного темперамента, и понимали, что если, к несчастью, он придет к власти, на всех нас обрушатся молнии Контрреформации.

В эту благословенную эпоху были достигнуты выдающиеся результаты во многих областях человеческой деятельности. Привлеченные царившей здесь свободой духа, в Градшине находили себе приют такие революционно настроенные и знаменитые мыслители, как Джордано Бруно или Кеплер. Я не был с ними знаком. Зато я часто встречался с Джузеппе Арчимбольдо, который был не только художником, но и организатором празднеств Его Величества. Я иногда помогал ему создавать архитектурные сооружения из размалеванного холста и дерева, которые он размещал в садах монарха или на улицах столицы в честь знаменитых гостей. Вдвоем мы создавали декорации для театра, а также разнообразные механизмы, ибо этот человек обладал поистине фантастическим инженерным талантом, позволявшим ему творить чудеса, приводившие в восторг императорский двор и все население столицы. Его фонтаны и всяческие автоматы поражали воображение своей необычностью. Он додумался даже изобрести клавесин, который объединял звуки и окрашенные в разные цвета пучки света, отбрасываемые призмой на экран из натянутого холста.

Я относился к Арчимбольдо с глубоким уважением вплоть до того дня, когда он попытался соблазнить мою Теодору. Он нарисовал ее в своем стиле – с яблоками, грушами и виноградом. Моей супруге с большим трудом удалось выбраться невредимой из этого сада. К счастью, миланец вскоре возвратился в Италию, оставив воспоминание об исключительно изобретательном, вплоть до коварства, уме, но которому мужья имели все основания не доверять. Разве этот Дон Жуан не похвалялся тем, что развратил «тысячи три» девушек на музыкальном ложе собственной конструкции, которое удерживало жертву в позах, каких ничье другое воображение не смогло бы даже себе представить.

Так и проходили годы вплоть до падения императора. С некоторых пор монарх заскучал. Политика угнетала его. Он отдал часть своей власти братьям. Но они не считали себя собаками, которым достаточно одной брошенной кости. Им нужен был трон. И когда на него взобрался Матьяш, мы поняли, что наступает светопреставление. Однако мы плохо представляли себе, какими методами будут действовать новые властители. Евреи и протестанты подверглись гонениям. Художникам новых веяний было приказано покинуть страну. В течение трех недель мечта взорвалась, как бомба, разметав на клочки всю нашу счастливую беззаботную жизнь.

В частности, мое положение было особенно тяжелым. K сожалению, я осознал это слишком поздно. Немецкий лютеранин, друг раввина Лёва, художник, рисовавший «безумные демонические оргии», я был уличен церковным судом в расколе, колдовстве и богохульстве. Не я ли нарисовал Богоматерь, придав ее лицу черты беспутной девицы? А что это за птица, которую я имел наглость посадить ей на голову? А эти два горна, изображенные внизу картины – разве не свидетельствовали они о том, что я занимался черной магией и колдовством? Сначала я сказал судьям, что не верю в алхимию, но когда осознал всю низость этих людей, то начал защищать Науку с такой горячностью, словно был одним из яростных ее сторонников. Таким образом, я оказался в темнице Градшина вместе с Теодошем, моим шурином, и Еробоамом Машецом, которого обвинили в намерении «повторить преступление иудеев, убивших Господа Нашего Иисуса Христа». Что касается моей дорогой Теодоры, то ей было разрешено остаться в своем доме с двумя нашими детьми при условии, что она будет выходить из него лишь на один час в течение дня, чтобы сделать покупки, необходимые для приготовления пищи.

Я был глубоко возмущен. Разве для того мы столько трудились во имя божественного Духа и свободы искусства, чтобы теперь всплыли на поверхность эти отвратительные демоны средневековой инквизиции с их застенками и их кострами? Мы узнали, что Джордано Бруно был сожжен в Риме живьем, и пусть даже этот человек был тысячу раз еретиком, разве его страстные научные поиски не стоили большего, чем ледяные тиски мертвой догмы?

Мы провели всю зиму в мрачной камере, предназначенной нас сломить. Мы дрались друг с другом, чтобы согреться, а потом распевали громкие песни, помогавшие нам забывать о голоде. Нет сомнения, что мы в конце концов погибли бы в этом сыром подземелье, если бы неожиданно нас не выпустили на волю, не подвергая дальнейшим пыткам. Раввин Лёв сумел собрать сумму денег, достаточную для того, чтобы вступить в торги с высшим духовенством, которое согласилось освободить нас при условии, что в тот же самый вечер мы уедем из Богемии. Раввин останется заложником. Нас было три тысячи, которые в тот день, 6 марта 1612 года, покинули Прагу, унося с собой лишь ручной багаж.