Он поднял голову на звук открывающейся входной двери и некоторое время смотрел на нас с таким выражением, словно увидал впервые. Впрочем, это длилось недолго – хотя и неприятно кольнуло меня. Взгляд студента нашего прояснился, он выпрямился и воскликнул:

– Николай Афанасьевич, Елена Николаевна, как я рад вас видеть! – Это прозвучало настолько искренне, что я устыдился своих мыслей. А молодой человек продолжал: – Я, признаться, думал, Николай Афанасьевич, что вы сегодня целый день отдыхать будете. Проходите. Надеюсь, от чаю не откажетесь? Аннушку мы утруждать не будем, я за гостями поухаживаю сам. – С этими словами Владимир кивнул сестре, и та, улыбнувшись моей дочери и попрощавшись легким поклоном со мною, оставила нас.

– Ни от чаю, ни от пирогов, если угостите, отказываться не будем, – ответствовал я. – Мы с Леночкой так нагулялись сегодня, что, если бы вы не предложили, сами напросились бы на горячее.

– Вот и отлично! – сказал Владимир. – Позвольте вашу шубу и ваш, Елена Николаевна, тулупчик!

Споро и сноровисто студент наш раздул самовар, смахнул со стола книги и бумаги, отставил шахматы, постелил чистую скатерть, расставил чашки и блюдца, вазочки с вареньем и тарелки со снедью.

Через четверть часа мы уже сидели вкруг овального стола, пили чай и ели вкусные шаньги и еще более вкусные папушники с крыжовенным вареньем. И все было бы замечательно, но только сладость угощенья отдавала горечью, едва я вспоминал об обстоятельствах окончания дела. Однако говорить о том мне не хотелось, и я спросил, кивая на отставленную доску с шахматами:

– Ну что Хардин? Удается ли вам с ним справиться?

– Хм, скорее он пытается со мною справиться, – Владимир усмехнулся. – Я ведь ему ловушку в прошлый раз подстроил – куда там давешней медвежьей! Пришлось ему признать поражение и начать сызнова.

– А что за медвежья ловушка? – спросила Аленушка. Подробностей того, как именно Владимир и урядник наш устроили западню Феофанову и Равилю, я ей изложить не успел. Да и не хотелось мне, честно говоря. Но Владимир неожиданно начал рассказывать – и как раз в подробностях. Поразил меня его рассказ, пожалуй, тем, что в нем не было ни меня, ни Петракова, а были некие безликие фигуры, носившие наши имена, – и были два соперника: сам он и убийца Феофанов. Еще более удивительным было мое собственное, неожиданное и вполне искреннее сочувствие ему, Владимиру Ульянову, – а вовсе не нам с Артемием Васильевичем, – которое возникло у меня в душе. И точно такое же сочувствие и интерес к его хитроумию прочел я в лице дочери.

– Вот ведь как выходит… – протянул я, едва Ульянов закончил свое пояснение. – Скажите, Володя…

Я попытался подобрать слова, чтобы спросить именно о том, главном, что меня действительно интересовало, о его отношении к участникам этой, как он выражался, игры. Он взглянул на меня, и в его глазах прочел я отстраненную удивленность. Так он, наверное, посмотрел бы на пешку, которой готовился пожертвовать ради выигрыша и которая вдруг заговорила бы. Взгляд этот меня смутил, я понял, что вопрос мой не уместен и что я никогда его не задам. Вместо того я вдруг спросил:

– Скажите, Володя, а вот как так получилось? Вы с Егором Тимофеевичем шли по пятам за Феофановым, человеком опытным, проницательным и очень осторожным. Великолепным охотником. Как же вам удалось ничем себя не выдать? Петр Николаевич, будучи истинным следопытом, должен был услышать и учуять вас за сто шагов.

Холодное удивление тотчас пропало из взгляда Владимира, он усмехнулся и ответил:

– На каждого следопыта есть свой Чингачгук. Знаете, Николай Афанасьевич, книги про индейцев – из самых моих любимых. Еще когда учился в гимназии, я просто бредил прериями. Зачитывался Фенимором Купером, Томасом Майн Ридом. И мы с друзьями часто играли – да, играли! – в индейцев, но так, что это было почти всерьез. В Симбирске у меня был друг, совсем маленький мальчик, Сашенька, на одиннадцать лет моложе меня. Мой отец, Илья Николаевич, как вы знаете, был директором народных училищ. Наша семья дружила с семьей Керенских, а Федор Михайлович Керенский, между прочим, был директором мужской гимназии, в которой я и учился. Но это так, к слову. Сашенька Керенский и есть сын Федора Михайловича. Несчастный мальчик: у него обнаружили туберкулез бедренной кости. Сашеньку заковали в металл и уложили в постель, где он провел много месяцев. Я приходил к нему, развлекал как мог, играл с ним, читал книжки. И здесь тоже самые любимые были – про индейцев. Я даже показывал Сашеньке следопытские приемы и изображал бесшумную индейскую походку. Как недавно это было и как давно – целых два года назад! Кто бы мог подумать, что я не просто утешал больного мальчика, но тренировался для будущей сыскной деятельности! Наверное, теперь вы понимаете, что я могу двигаться действительно бесшумно – хоть в доме, хоть в поле, хоть в лесу.

Я, пожалуй, принял бы ответ Владимира за чистую монету, когда б не ирония, явственно прозвучавшая в этом его объяснении. Но, впрочем, ирония могла появиться и от некоторого смущения: хозяин наш считал себя вполне зрелым мужчиной, а тут вдруг – такие детские забавы. Меня это неожиданное признание растрогало, в какой-то степени оно даже ослабило некоторую холодность, возникшую между нами в последние часы. И я сказал, вполне искренне:

– Вот, значит, почему вы индейцев давеча поминали, Володя! Знаете, такие события, происходящие с нами в детстве и ранней юности, сохраняются в памяти надолго. Представляю себе, как вы с этим мальчиком, достигнувши, скажем, моего возраста, будете вспоминать свои игры в индейцев…

Он засмеялся, махнул рукой. Видно было, что собственное пятидесятилетие для него – нечто более фантастическое даже, чем явление медведяпризрака.

Я спросил:

– А что же наш урядник Никифоров? Тоже в индейцев играл в юности? Огромный мужичина, сильный и бесстрашный, однако неповоротливый и даже неуклюжий. Как же он по лесу шел? Егор Тимофеевич должен не идти, а ломиться сквозь лес, будто бизон в ваших любимых прериях.

– Думаю, вы сильно недооцениваете нашего урядника, – очень веско произнес Владимир. – Это непростой человек, с немалым количеством недостатков, но и с множеством достоинств. И неуклюжесть никак не относится к его слабым сторонам. Он может двигаться с поразительным изяществом. Уверяю вас, в лесу он производил еще меньше звуков, чем я, хотя я считал, что двигаюсь, как тень…

– Володя, а почему вы никогда не давали мне читать этого вашего Фенимора Купера? – вдруг спросила Аленушка. – Чернышевского давали, «Домби и сына» давали, «Хижину дяди Тома» – тоже, а про индейцев – ни разу.

– Дам, обязательно дам вам Купера! – Володя расхохотался. – Просто никогда не думал, что такого рода чтение может вам понравиться.

«Ага, – подумал я, – а Чернышевский, значит, должен нравиться обязательно!»

Вдруг до нас донеслись звуки музыки. Они слышались еле-еле, но было ясно, что это что-то живое и яркое.

Я напряг слух.

– Узнаете? – спросил нас Владимир.

Я покачал головой, Аленушка тоже.

– Ай-яй-яй, Николай Афанасьевич, уж теперьто вы эти мелодии должны узнавать из тысяч. То Аннушка играет на мамином фортепиано. Обычно звуки из большого дома во флигель не доносятся, но фортепиано – особая стать. И Франц Лист – тоже особая стать. Это девятнадцатая рапсодия.

Музыка словно перечеркнула все те неприятные мысли, что роились в моей голове. В самом деле, а что ж я предъявляю столь суровые требования к этому молодому человеку? Схватить злодея, не дать ему уйти от возмездия – не в том ли долг каждого законопослушного гражданина? И не это ли сделал Владимир – возможно, самым верным способом? А что рисковал он при этом нашими жизнями – так ведь и командир на войне частенько рискует чужими жизнями ради исполнения долга. Мне ли не знать? Я посмотрел на умиротворенные лица дочери и нашего студента, с удовольствием слушавших далекое фортепиано. И понял вдруг, что в моей жизни зарождается еще одна традиция.