Я буркнул что-то невразумительное и отвернулся. Артемий Васильевич закашлялся и тоже отвел взгляд.

– Вот егерь – да, едва все не испортил, – сказал Владимир, надевая шапку и принимая серьезный вид. – Феофанов по-настоящему растерялся, не знал, что и сказать. Пришлось ему помочь – привести авторитетное мнение знаменитого охотника. А ведь я не читал этого сиятельного господина, князя Ширинского-Шахматова. Так, разве что упоминания встречались… – Ульянов хмурясь посмотрел на меня. Вздохнул. – Поймите, Николай Афанасьевич, – добавил он. – Нужно было, чтобы Феофанов услыхал, как вы горячо уговариваете господина Петракова, чтобы он сознался в преступлении и пришел с повинной. Только в этом случае Феофанов должен был окончательно утвердиться в своем решении – убить Артемия Васильевича, а заодно и вас, и впоследствии представить дело таким образом, что вас убил преступник, а вы, защищаясь, застрелили убийцу.

Мы уже миновали Кокушкино, переехали по мосту через Ушню, скоро должны были показаться Бутырки. Некоторое время наш студент молчал, потом снова заговорил:

– Справедливости ради следует сказать, что господин Никифоров не хотел рисковать, так что мне пришлось долго его уговаривать. В конце концов он согласился. Но мой расчет был верен, – упрямо повторил Владимир. – И вы были там отнюдь не в смертельной опасности. Я же бросил снежок так, чтобы сразу и ваше внимание отвлечь, и прицел Феофанова сбить.

Я вытаращил глаза.

– Снежок?!

– Ну да, ледышку.

Это сообщение потрясло меня сильнее всего прочего.

– Вы хотите сказать… – Я чуть не задохнулся от негодования. – Вы хотите сказать, что из-за какой-то ледышки я лишился чувств?! Ну, знаете!.. Это уже черт знает что!..

Петраков вдруг захохотал. Я опешил и… не удержавшись, рассмеялся тоже: такой нелепой представилась мне эта картина. Владимир немедленно присоединился к нам, так что Ефим, лениво правивший лошадьми, испуганно оглянулся и щелкнул вожжами. Лошади, впрочем, быстрее идти не стали.

– Вы потеряли сознание от того, что, шарахнувшись в сторону, ударились о ствол липы. Ну, и потрясение, конечно, – посмеиваясь, объяснил Владимир. – Вы были очень напряжены, Николай Афанасьевич, еще с вечера. Нет-нет, вам ничто не угрожало, я все рассчитал с точностью до секунды.

Подумав, я принудил себя признать правоту Владимира. Но в этот момент мне впервые пришло в голову, что сплетение событий, в котором ломались судьбы и жизни стольких людей, было для моего юного товарища всего лишь игрой. Хитроумной комбинацией, сродни тем, которые он составлял в своей шахматной переписке с присяжным поверенным Хардиным. И всеми нами он распоряжался, скорее, лишь как пешками и фигурами, передвигая людей таким образом, чтобы выиграть партию, – жертвуя одними и спасая других, устраивая противнику мертвые ловушки ценой безопасности живого инвентаря. Конечно, делал он все это с похвальной целью – дабы поймать, изобличить и наказать преступника. Но у меня появилось серьезное подозрение, что само преступление, сами убийства не так уж его и потрясали. Нет, ему, скорее, просто хотелось решить головоломную задачу – поставить противника в сложное положение и в конце концов одолеть его.

Мысли эти были неприятны мне самому, и я решил перевести разговор в другое русло.

– Скажите, Володя, – спросил я, – а когда вы поняли, что шатун – вовсе не медведь?

– О, это просто. – Ульянов улыбнулся. – Еще когда мы осматривали место, где убили Желдеева, сами следы, их характер и то, как сообразовывались между собой человеческие и медвежьи отпечатки, – все это заставило меня задуматься. Хотя к определенным выводам я тогда еще не пришел. Знаете, вообще говоря, индейцы должны уметь читать следы. – Он как-то хитро на меня посмотрел.

Я удивился упоминанию индейцев, но помолчал, сочтя это не студенческой даже, а гимназической шуткой.

– А уж когда вы рассказали о том, как встретили шатуна на тракте, по возвращении с Феофановым из Казани, – продолжил Владимир, – тут сомнения меня и оставили. Очень уж театральная была сцена. Да и к тому же – сами вспомните, где это было. За две версты до Шигалеева, по вашим словам. Ну посудите, Николай Афанасьевич, где Шигалеево, где Салкын-Чишма, а где Бутырки. И везде появляется этот шатун. А расстояния-то немалые. Что он, на извозчике носится туда-сюда? Точно, на извозчике, решил я. Он и есть этот самый извозчик. Да, и еще. Феофанов – отличный охотник и прекрасный стрелок. Мы в этом все сегодня лишний раз убедились… – Владимир покраснел. – Ну, почти убедились. Что же это он с тридцати саженей в медведя не попал, стреляя из двух стволов? То-то же…

– Ну хорошо, это понятно, – заговорил Петраков, до того долгое время молчавший. – А с какой такой надобности Егор Тимофеевич упомянул про мой чулан и про старую шубу?

При этих словах Владимир покраснел еще сильнее.

– Я и сам хотел вам все рассказать, Артемий Васильевич, – сказал он, грассируя больше обычного. – Рассказать и повиниться. Простите великодушно, если можете. Вчера, когда мы были у вас гостях, я, как вы помните, отлучился, объяснив это естественной надобностью. Только на самом деле не по нужде я пошел, а без всякого спроса забрался в ваш чулан. Где и обнаружил старую медвежью шкуру… то есть шубу.

– Ну да, так оно и есть. – Петраков пожал плечами. – Моя старая шуба, я ее уж лет пять не ношу. Храню в чулане, не выбрасывать же… Иногда и она на что-нибудь пригождается. Летом ее вытряхивают да на солнышко вывешивают, чтобы не сопрела, потом опять в чулан возвращают.

– А зимой ее Равиль надевает и по окрестностям бегает, – подхватил Владимир, – женщин пугать, мужчинам об их охотничьем долге напоминать. А я так думаю – по собственной дури и по наущению Феофанова.

Артемий Васильевич сокрушенно покрутил головой.

– Ладно, Владимир Ильич, я, конечно же, вас прощаю, хотя и попользовались вы моим гостеприимством… – ну, да мне же и во благо. – Петраков сказал это с неким даже торжествующим пафосом. – Кстати сказать, до моего дома уж всего ничего осталось, – заметил он. – Объясните мне, пожалуйста, самое для меня главное – можете сейчас, можете, когда мы в дом войдем. Объясните мне, как же это вы решили, что я невиновен? Ведь из слов уважаемого Николая Афанасьевича я понял так, что это не он, а именно вы вполне логически объяснили мою виновность. И что же? Вы ему просто лгали? От благих намерений? – Пафос из речи Петракова исчез, зато появилась горькая ироническая интонация.

– Видите ли, Артемий Васильевич, вы сами сделали все, чтобы именно вас и приняли за убийцу, – серьезно ответил Владимир, чуть наклонившись вперед. – Ведь что нам было известно? Фройляйн Луиза посетила Починок, а затем – Бутырки. В Починке она познакомилась с тамошним управляющим имением Залесского, Феофановым, а в Бутырках – с господином Петраковым, Артемием Васильевичем… Здесь наша иноземная гостья задержалась, ни много ни мало на шестнадцать дней. Господин Петраков ею увлекся. – Студент наш говорил о своем визави в третьем лице, но при этом смотрел ему прямо в глаза с той же горькой иронией, какую чуть ранее проявил сам Артемий Васильевич. – А фройляйн Луиза, unser Fra(ulein, была хороша собою необыкновенно… So! Итак. Страсть с вашей стороны, я так понимаю, была нешуточной, едва ли венская гостья могла ожидать, что в нашей холодной глуши такие вулканы дремлют.

Петраков грозно засопел, но Владимир продолжал с некоторым даже простодушным видом, ничуть не испугавшись гнева своего собеседника:

– А тут объявляется венский вздыхатель и чичисбей её – скромный учитель музыки, а может, и не скромный учитель, может быть, значительный музыкант, мы о нем совсем мало знаем – господин Роберт Зайдлер. И в Бутырки он приехал как раз в тот момент, когда фройляйн Луиза оттуда уезжала. Вот ведь удивительно: кабы разминулись они, может, для него все обошлось бы. А тут – попытка догнать кибитку, выслеживание, куда Луиза поехала, возможно, свидетельствование ее встречи с неизвестным вооруженным мужчиной, возможно, леденящее душу лицезрение сцены убийства, а если и не лицезрение, то появление на этой сцене спустя минуты после преступления, труп возлюбленной в реке, попытка спасти тело, студеная вода, больное сердце… – Ульянов тяжело вздохнул, покачал головою. – Только и осталось от него, что ноты венгерских рапсодий Франца Листа, чьим поклонником он, видимо, был и чьим обожателем вдруг объявили себя вы, господин Петраков. – Владимир слабо улыбнулся. – Из всего же наследия композитора вы особенно выделили как раз рапсодии. Озорства ради… Надо же! Я прямо как Равиль заговорил! Ну да ладно. Озорства ради я выразил сожаление, что в тетради этой не все рапсодии, а лишь девятнадцать, и обратил ваше внимание на вырванные страницы. И вы тогда сказали, что как раз на этих вырванных страницах и содержалась двадцатая рапсодия… Вот тут я окончательно решил, что версия моя вполне справедлива и что вы, Артемий Васильевич, и есть убийца, застреливший Луизу Вайсциммер в припадке бешеной ревности. Ибо, как я уже говорил, Лист написал девятнадцать рапсодий. Нет на свете двадцатой рапсодии Франца Листа и никогда не было. А вы, поклонник Листа, не знали об этом. И якобы старательно переписали все двадцать рапсодий, да вот беда – вода подтекла, испортила последние листы, пришлось вырвать. А на самом деле последние листы вырвал несчастный музыкант и на одном из них набросал короткое письмо в Вену, которое, увы, отправить ему не пришлось…