– И вовсе не далеко, – ответил Петр Николаевич. – Сейчас свернем с Покровской и мигом домчим. Эй, малый! – крикнул он кучеру, усаживаясь напротив меня. – Отвези-ка нас для начала на Сенной базар! А уж потом и домой отправимся, через Шигалеево.

Феофановский кучер – ахового роста мужчина в длинном, до пят, тулупе – согласно кивнул. Голова его из-за косматой шапки показалась мне огромною, а черная борода росла, почитай, от самых глаз. Словом, самым что ни на есть бандитским видом обладал наш возница. И свистнул он по-разбойничьи громко, лихо щелкнул вожжами; мы легко покатили по Покровской улице, потом свернули на Рыбнорядскую, где лошади даже прибавили ходу, затем съехали на Сенную и, пересекши Булак, действительно довольно быстро выехали к Сенной мечети, рядом с которой и раскинулось торговое море.

На базаре я быстро нашел модную лавку и выбрал там как раз ту шаль, которую и представлял себе на плечах моей дочери, – кашемировую, огненного оттенка. Очень шла эта обнова к светлосерым глазам и матовой коже Аленушки. Сопровождавший меня Феофанов одобрил покупку, после чего он приобрел в соседней лавке несколько фунтов турецкого табаку и большую коробку китайского чаю, и мы пустились наконец в обратный путь.

Как я и ожидал, Феофанов после некоторого молчания учтиво поинтересовался, удалось ли мне переговорить с главноуправляющим обо всем, о чем хотел. Я ответил утвердительно и, в свою очередь, спросил о состоянии его дел.

– Да что же, – ответил он не совсем охотно, – что же дела… Доложил. Представил, так сказать, отчет. Побранил он меня за то, что дохода в прошлый год, почитай, и не было, убытки одни. Ну и что с арендаторов вовремя денег не получил. Обычное дело, я и не огорчаюсь давно. Осип Тарасович все дела покойного графа близко к сердцу принимает.

Мы свернули на Суконную улицу, и таким образом скоро снова должны были оказаться на Третьей горе. Не знаю, почему кучер или Феофанов выбрал такой путь – возможно, Петру Николаевичу по какой-то известной только ему причине хотелось еще раз проехать мимо особняка графа.

– Да-с, – сказал Феофанов после короткого молчания, – вот только и удалось за прошлый год пятьсот рубликов получить. И, почитай, двести целковых ушли в убыток. Стало быть, триста рублей. Наш главноуправляющий, как о такой сумме услыхал, едва чувств не лишился. Я даже испугался, честное слово! – При этом Феофанов говорил мерным своим голосом, лишенным всякой окраски, так что я никак не мог поверить в его испуг. – А что тут поделаешь? Ей-богу, не будешь же за каждую недоимку в суд таскать. Что прощать приходится, что переносить на будущий год. А там все снова повторяется. Да-с.

Странными показались мне столь низкие доходы. У моих хозяек владения не самые большие – около пятисот десятин пахотной земли да мельница. Однако же всякий год вручал я Марии Александровне никак не менее семисот рублей. Да еще и Любови Александровне столько же. А в иной год и более полутора тысяч выходило, ежели вместе брать. Так я и сказал спутнику моему. И заметил:

– Бывал я у вас в Починке, Петр Николаевич. У вас ведь там одной пахоты тысяча десятин будет, это не считая пустошей да выгона. Опять же лес, да роща, да сад. Мельница, пасека знатная. Неужто все про все только полтыщи в год и дает? Нынче, я знаю, за сажень дров взять можно не менее пяти целковых, а у вас ведь не только осиновые, но и сосновые вырубки имеются! Да и уголь древесный… – Тут я замолчал. Пришло мне в голову, что с моей стороны невежливо выказывать такое сомнение в способностях Феофанова. Петр Николаевич мне место в возке устроил, а я ему прямо в глаза тычу: ты, дескать, брат, хозяйство вести не умеешь… Стыдно мне стало, и я постарался выправить неловкость: – Обманывают вас ваши арендаторы, Петр Николаевич. Вокруг пальца обводят. Небось вы каждому их слову верите? Ох, зря, простите меня за критику. Это такой народ, все проверять надобно. Все, до последнего абцуга!

В продолжение моей речи выражение лица Феофанова не изменилось ни на йоту. Когда же я замолчал, он лишь вежливо наклонил голову, словно бы соглашаясь с услышанным, и заметил:

– Да как же не верить? Трудно жить, не доверяя, Николай Афанасьевич. Доверять приходится. Другое дело – и тут вы, конечно же, правы, – не хватает мне твердости. Не могу, знаете ли, кулаком по столу хватить да стребовать долг. Хоть и знаю, что лукавит прохвост, и деньги у него есть, да и обстоятельства не столь печальны, как расписывает. Да-с. А то вот еще напасть новая – сказки эти про нечистого, который медведем оборачивается. Ведь иные арендаторы от аренды отказываются, говорят, мол, там-то и там-то – земля нечистая! Вон сколько пахотной земли у нас пустошью стало! И тоже – в убытки. Боюсь, придется хозяевам продать ее за бесценок. Да-с… – Феофанов огорченно покачал головой. – Право, иной раз хочется махнуть на все рукой, попросить у хозяев расчет да и уехать куда-нибудь поближе к старой столице, Москве-матушке. У меня ведь вся родня – там. А потом вспомню, какая у нас тут охота, да рыбалка… нет, не поеду! И опять все, как в Писании сказано, «на круги своя» возвращается… – Он тяжело вздохнул и замолчал.

Я ему искренне посочувствовал. Помню, как в самом начале, когда только начал я служить у Александра Дмитриевича Бланка, испытывал я те же трудности, и те же мысли меня обуревали. Но – свыкся. И давно уже нахожу прелесть в тихой деревенской жизни. Да и с арендаторами как-то привык, в конце концов, справляться. Может, в наших кокушкинских лукавства поменьше, чем в починковских, а стыда побольше. Опять же: одно дело, когда отчет ты даешь только хозяину, и совсем другое – когда между тобою и хозяином стоит еще кто-то, вроде бы столь же не причастный к имению, как и ты, но строгий едва ли не более, чем сам хозяин.

Мы уже оставили позади Арское поле, съехали с Сибирского тракта, обогнули Васильев овраг и катили теперь по Мамадышскому тракту. Возок несся легко, и это было славно – до сумерек оставалось совсем немного времени. Солнце уж совсем низко висело, лесные заросли по обочинам сливались в единую темную массу, в которой отдельные кусты или деревья становились неразличимы.

Говорить о хозяйственных делах мне более не хотелось. Зато появилось сильное желание расспросить попутчика о погибшей иностранке. Никакого подвоха в расспросах не было – ведь Феофанов сам, вкупе с Артемием Васильевичем Петраковым, рассказал уряднику о ее визите. А вот что-то удерживало меня от расспросов. И то сказать: не самый приятный предмет для расспросов – покойники. Особенно когда солнце уже село за деревья и вот-вот стемнеет. Любопытство, однако, пересилило. Начал я осторожно:

– Слыхал я, что вы давеча у нашего урядника побывали. Вместе с Артемием Васильевичем. Так ли?

По тому, как натянулась вдруг кожа на скулах моего собеседника, я понял, что вопрос был ему неприятен. Бросив на меня короткий взгляд, он все же ответил суховато:

– Точно так, Николай Афанасьевич. Побывали. Вспомнили мы с соседом моим, где видели утопшую. Поначалу-то не признали – уж больно меняет смерть человека, да-с… – Феофанов поморщился, вспомнив, видно, обезображенное лицо несчастной. Картина тотчас встала и перед моими глазами, и я тоже почувствовал себя худо. – Вотс, – продолжил Петр Николаевич чуть измененным тоном, – ни он не признал, ни я. А только все не давала мне покоя смутная сомнительность: что-то знакомое угадывалось в чертах безобразных. Неявственно, туманно, но угадывалось, а что именно – никак не мог в толк взять. И тут вдруг приезжает ко мне Артемий Васильевич, смотрю – лица на нем нет, еще с порога, не отдышавшись, так и бухнул: «Петр Николаевич, а ведь это не кого-нибудь, а гостью нашу из-подо льда вытащили!» Тут уж и я сразу вспомнил, где покойницу видел, пока она еще живая была. Ну, и решили мы с Артемием – негоже такое в тайне хранить. Все таки – убийство!

– И где же видели, если не секрет?

– Какой там секрет – у нас же и видели, – ответил Феофанов с мрачным видом. – Приезжала она ко мне в Починок, а потом – к Артемию. Присылал ее покойный граф, а зачем – толком не знаю.