Вывеска лавки свидетельствовала, что здесь торгуют москательными товарами. За окном, стекла которого были расписаны причудливыми морозными растениями, с трудом, но можно было угадать банки с красками, какие-то не то мешки, не то пакеты, малярный инструмент и тому подобное.

– Так что вот… приехали… – сказал Яков, зачем-то понижая голос. – Здесь, – он указал кнутом на входную дверь, – здесь она, стало быть, и торгует. Ежели хотите с нею говорить о чем – милости прошу. Только вы, господа мои, не пугайте ее, Христом Богом прошу, а то она жизнью и без того пугана… – Паклин покачал головой и быстрым шагом пошел к крыльцу.

Мы нагнали его, когда он, поднявшись по трем деревянным крашеным ступеням, уже распахнул дверь. Спустя несколько мгновений мы все трое оказались в немалом наугольном помещении с низким потолком. Тут царил устойчивый запах олифы, вдоль стен стояли кади с известью и дегтем, бочки с баканом, охрой и прочими красками, на полках стояли банки поменьше и просто маленькие – с порошками разной надобности, в том числе и сухими красителями. Дневной свет проникал в лавку сквозь окна, причем то, которое выходило на улицу, а не в проулок, то ли по хозяйкиному недоумению, то ли из какого-то умысла было наполовину заставлено товаром.

Покупателей тут не было, а хозяйка стояла за конторкой столь неподвижно, что сама могла бы сойти за часть обстановки. Уж не знаю, почему, но любовь нашего мельника представлялась мне женщиной молодой, яркой и бойкой. Ошибся я – Пиама оказалась незаметной, маленькой и совсем уж не юной особой – никак не моложе тридцати пяти – тридцати семи лет. На лице ее, как мне показалось, постоянно сохранялось особенное выражение – словно она ожидала подвоха от всех окружающих. При виде Якова, вошедшего в лавку, она словно очнулась от дремоты, с радостным возгласом всплеснула руками, но тут же, увидев меня и Владимира, входящих следом, испуганно замолчала. На наши приветствия Пиама отвечала почти шепотом. Наряд ее лишь способствовал тому, чтобы у любого складывалось о ней впечатление, подобное моему первоначальному: темно-синее байковое платье до пят, поверх которого столь же темная плюшевая душегрейка, черный прюнелевый платок, подчеркивавший не столько бледность лица, сколько, как показалось мне поначалу, удивительную безликость его обладательницы.

– Вот, – сказал негромко Яков, – вот, Пиама, господа захотели тебя повидать. Так ты уж того… Ты лавку-то запри ненадолго. Поговорить надобно.

Москательщица не произнесла ни слова, только кивнула, послушно заперла входную дверь и подошла к Паклину. Тот опустил голову.

– Ты вот что… – Он смущенно кашлянул. – Тут вот какое дело. Ты шубу покажи, которую я тебе привез. Господа хотят на эту шубу глянуть… Да не бойся ты! – прикрикнул он, увидев искоса, что Пиама тихо ахнула и прикрыла рот рукой, предположив какую-то для себя неприятность в этой просьбе. – Говорю же – посмотреть просто хотят, и все!

Пиама поникла и так же молча скрылась за дверью, которая, как я понял, вела из лавки в дом. Яков смотрел в пол. Чувствовалось, что вся ситуация была ему неприятна. Говоря откровенно, я тоже предпочел бы оказаться сейчас не здесь, а дома, в натопленной горнице, с лафитником в одной руке и любимой книгой в другой. Вспомнив об этих дорогих сердцу приметах домашнего уюта, я тяжело вздохнул и подошел к окну. Сквозь морозные узоры мало что можно было разглядеть, но все же явствовало, что в городе идет деятельная утренняя жизнь. Мимо окна туда и обратно прошло несколько человек, по другой стороне улицы спешил куда-то разносчик, проехали пошевни, потом другие…

Услыхав быстрые, но в то же время словно бы робкие шаги, я отвлекся от созерцания уличной живости. Пиама, не поднимая ни на кого глаз, подошла к стоявшему у дальней стены столу и водрузила на него объемистый сверток, перехваченный посередине тонким ремешком.

– Вот, – тихо сказала москательщица. – Смотрите, не жалко. – Она вернулась за конторку и стала там, сложив руки на груди и внешне не выражая никакого интереса к нашим действиям.

Владимир между тем быстро развязал сверток и развернул шубу, вид которой вызвал у меня сильное разочарование. В самом деле, к подарку Якова слово «шуба» вряд ли подходило в полной степени. Скорее, полушубок – из тех, которые французы называют pelisse courte, – беличьего меха, крытого темно-синим бобриком, уже местами потертым. Пиаме, женщине невысокой, эта шубейка едва ли могла доходить до колен. Правда, спору нет, вещь была красивая, особенно если вообразить ее новою.

Владимир же, напротив, к появлению шубки отнесся с величайшей аттенцией. Пробормотав нечто вроде благодарности, он немедленно принялся ее осматривать. И взялся за дело столь тщательно, что я только рот разинул от изумления. Уж не знаю, что он там искал, а только прощупывал каждую планку, каждый шовчик. В последнюю очередь вывернул карманы.

И лишь после этого выпрямился с разочарованным видом и удрученно покачал головой.

– Володя, – спросил я, – что вы там искали?

Молодой человек не ответил, лишь мельком глянул на меня, а затем выразительно посмотрел на Паклина. Тот понял его взгляд.

– Вот что, Пиамушка, – сказал он хозяйке ласково, – пойдем-ка мы с тобою чайку гостям сообразим. Самовар поставим, пряники медовые да котелки маковые на стол соберем. Пойдем, пойдем! – Он подтолкнул ее к двери.

Когда Яков и его возлюбленная оставили нас одних, я повторил свой вопрос.

– То же, что искал убийца, – расстроенно ответил Владимир, вновь принимаясь ощупывать шубку – уже, как заметно было, без всякой надежды, но лишь из одного упорства и нежелания принять поражение.

– С чего вы взяли, будто он что-то искал в шубе? – спросил я недоуменно.

– А зачем же, по-вашему, он ее снял с убитой? – в свою очередь спросил Владимир. – Что бы это вдруг она ему в такой момент и так понадобилась?

– Ну, возможно, сама шуба и была его целью, – ответил я.

Владимир поморщился.

– Опять предположение о грабеже? Николай Афанасьевич, дорогой мой, мы ведь это уже проходили! Что ж это за грабитель такой – на шубейку позарился, да еще такую выношенную!? Неужто ради столь незавидной добычи стал бы он кого-то подстерегать у дороги с охотничьим ружьем?

– Ну, кому-то и ухоботье – хлеб, – заметил я. – К тому же грабитель мог ожидать, что добыча будет обильнее. Обмишурился.

– А ожерелье жемчужное почему не тронул? А два золотых кольца на пальцах убитой зачем оставил? Эти колечки мне давно покоя не дают. Да одно такое кольцо, думается мне, двух шуб стоит. Я, конечно, не ювелир и точную цену не могу сказать. Но уж точно, грабитель скорее на золото позарился бы… – Владимир задумался. – Ведь как получается: некто подстерегает жертву у реки, недалеко от запруды. Как я понимаю, угрожает оружием и заставляет снять шубку. Только шубку, заметьте! И уж после стреляет в упор. Иначе шубку бы разнесло на спине так же, как несчастную жертву… – Он снова замолчал. – Да, кстати, не мешало бы выяснить, как могла жертва там оказаться. Одно дело, если пешком пришла – значит, жила недалеко. А если приехала в коляске – куда коляска да лошадь потом делись? Непонятно пока, а ведь важно… Да… Ну, об этом мы еще подумаем. Так вот, возвращаясь к нелогичности поведения преступника. Если уж он ради грабежа на убийство пошел, что бы он сделал? Непременно забрал бы то, что бросилось ему в глаза с первого же начала и что быстрее всего сорвать. Куда как проще и быстрее: стащил с пальцев дорогие золотые кольца да с шеи жемчужное ожерелье – и был таков! Нет, он забрал шубку, потом убил несчастную, а ему ведь еще груз к ногам привязывать и в речку тело бросать. Ведь именно так он поступил, разве нет? Да, кстати, об этом грузе. Камней таких больших в окрестностях не найти, там места песчаные, кое-где мелкая галька попадет. И веревка опять же. Что ж это за грабитель такой, что в расчете на случайную жертву с собою, кроме ружья, камень таскает и веревку?

Я вынужден был признать логичность рассуждений Владимира. Тем более, что я и сам не очень верил в случайного грабителя. Разбой? У нас в Кокушкине? Вот уж место, никаким образом для грабителей не привлекательное. Стало быть, преступник искал другой выгоды, возможно, нематериальной.