— Он был слаб, — сказал Исай.

— Но Иисус все-таки с ним дружил?

— Иисус со всеми дружил, и с сильными, и со слабыми. Все мы дети Создателя, и все мы Создателю дороги. Ты вот сам, Дир, скажи — были у тебя в жизни минуты слабости?

— Для воина это обычное явление, — ответил Дир. — Нужно только уметь слабость преодолеть.

— Но ведь она не сразу преодолевается?

— Как когда. В бою — так просто нет времени об этом думать, преодолеваешь сразу. А в жизни оно сложнее, наверное.

— Дир, а ты видел Владимира? — спросил вдруг Матвей.

— Какого? Крестителя?

— Да.

— Видел, конечно.

— И говорил с ним?

— Конечно, говорил. Однажды мы с Хелье дочку его из беды выручали, так он с нами поехал.

— Выручали из беды? Расскажи!

— Нельзя. Если Хелье согласится, тогда расскажу, а без его разрешения — нельзя никак. Может, это тайна какая великая.

— А которую дочку?

— Не скажу.

— А каков собой был Владимир?

— Ну… Небольшого роста, но крепкий такой. Ежели просто с ним говоришь, так он будто друг твой, но когда он же тебе приказ отдает — так властный у него голос делается, твердый. Я его знал, когда он уже старый был, но верхом ездил — не описать. В седло вскакивал — будто у него крылья, а конь сразу чуял — вот, господин пришел, и подчинялся.

Монахи уважительно слушали.

— А я, помню, застеснялся при нем, — продолжал Дир. — Смотрю на него, и язык отнимается. А он хлопнул меня по плечу, в глаза смотрит, говорит — как жизнь, воин? И сразу никакого стеснения — будто с родным отцом говоришь. Он умел… располагать к себе людей… И, помню, Хелье за глаза его недолюбливал сперва. Так вот, когда Хелье раненый лежал в детинце, Владимир к нему пришел, сам ему рану перевязывал, говорил ласково. А когда умер Владимир, то плач был в Киеве, все плакали, так любили князя.

Диру самому так казалось — теперь. Владимира он видел раза два мельком, и толком ничего про него сказать не мог, но образ Владимира, придуманный наполовину им самим, производил впечатление — прежде всего на самого Дира.

— Ты уж после Крещения с ним виделся, или еще до Крещения? — спросил Андрей.

Дир сперва даже не понял вопроса. И вдруг рассердился.

— Сколько мне лет, как ты думаешь? — спросил он.

— Ну… — Андрей смутился. — Не знаю.

— А ты? — Дир повернулся к Матвею. — А ты? — и к Исаю. — Сколько мне лет? А, люди добрые?

— Ну, лет сорок, или пятьдесят, — осторожно предположил Исай.

— Сорок три! — зло сказал Дир. — А Крещение когда было? А?

Монахи переглянулись.

— Давно, — ляпнул Исай.

— Пятьдесят лет назад оно было, молокососы!

— Дир, не сердись, мы ведь не нарочно…

— А? Не нарочно! Делаете из меня старика какого-то… Дураки…

Монахи заулыбались.

— И нечего скалиться!

Но Дир тоже улыбнулся — слишком они смущенно и по-доброму смотрели. Дир встал, обошел стол, крякнул, пригнувшись за ховлебенком, на котором сидели Матвей и Исай, запустил под ховлебенк руки, и поднял его, вместе с Матвеем и Исайем до уровня груди.

— Э! — сказал Исай, хватаясь за край, чтобы не свалиться.

Дир медленно опустил ховлебенк и, закряхтев, распрямился.

— Поняли? — сказал он. — Старик я, по-вашему? А?

— Да нет, мы не хотели…

— Не хотели… — заворчал он. — Волки козу есть не хотели, да голодны были…

— Ты нас прости, Дир.

— Да, прости.

— По-христиански, — многозначительно сказал Андрей.

— Вы меня не совращайте, — буркнул Дир. И засмеялся.

— А чего тебя совращать, ты и так с нами, — сказал Матвей, самый красноречивый.

— Это что значит?

— Сказано, кто подаст вам воды во Имя Мое — тот с нами.

— Так и сказано?

— Так и сказано.

— Ну, чего уж. Да… Мудро сказано, — отметил вдруг Дир. — Вообще-то в этой книге вашей, как бишь она называется… в Библии… наверное, много всяких премудростей есть.

— Много, Дир.

— Давайте еще выпьем, что ли, — сказал Дир.

Монахи согласились с энтузиазмом. Позвали хозяина.

Хелье проснулся на рассвете, почувствовав неладное. Вскочил, выглянул в окно. Нет, ничего особенного — город, река, ранние прохожие, все спокойно. Тем не менее, опытный, побывавший в тысяче переделок, чувствовал он, что в городе что-то не так. Или скоро будет не так. Как-то по-другому звучали голоса на улице, и порывы ветра отзывались в ставнях непривычным каким-то образом, в неправильной тональности. Одевшись, он вышел в столовое помещение, где возился, протирая столы затхлой тряпкой, сам хозяин.

— Нет ли новостей каких? — спросил Хелье.

Хозяин буркнул что-то по-польски. Хелье понял — что-то вроде «Ничего, что до меня касается». Ну и ладно.

Вскоре появились монахи. Помолившись, они готовы были к утренней трапезе. Хелье поздоровался с ними, сделал хозяину знак, и хозяин кивнул — скоро будем завтракать.

— Дир спит еще небось? — спросил Исай.

— Храпит, — кивнул Хелье. — Стены качаются.

Дир появился к концу завтрака — заспанный, в одной рубахе, с неопрятной бородой и торчащими в разные стороны остатками волос.

— Что это мы пили такое вчера? — спросил он. — Надо бы похмелиться.

— Дир, мне нужно отлучиться на некоторое время, — сказал Хелье.

— Куда это? — забеспокоился Дир.

— Есть в этом городе человек, к которому у меня дело. Вернусь к полудню. И поедем.

— Да, надо бы убраться отсюда, — неожиданно согласился Дир. — Противный город.

— Ты тоже что-то почувствовал?

— Э… Да нет, просто противный город, и все.

— Ладно. — Хелье встал, надел бальтирад со свердом, накинул сленгкаппу. — Не скучайте тут без меня.

Точного месторасположения дома он не помнил — бывал он здесь только один раз, года четыре назад. Поплутав по ненужно узким улицам, он в конце концов стал расспрашивать прохожих. Те, слыша киевские интонации, отвечали неохотно, отнекивались. В конце концов какая-то сердобольная баба объяснила ему, где живет искомый цирюльник Томлин.

Дом Томлина выглядел добротно по сравнению с остальными домами города. Прямые, гладкие стены, черепица вместо соломы на крыше. Хелье прошел через палисадник и несколько раз стукнул в массивную дубовую дверь. Открыл ему сам хозяин дома — человек пожилой, но очень подвижный.

— А, это ты, заходи, — сказал он таким тоном, будто они вчера расстались.

— Здравствуй, Томлин.

— Проходи, садись. Пить-есть хочешь?

— Я только что позавтракал.

— Ну, тогда сразу к делу. Вот.

И он выложил перед Хелье весь свой инвентарь — кинжалы прямые и кривые, большие, миниатюрные, с зазубринами и без. И точильный камень.

Сев на скаммель с наклонной спинкой, Хелье безропотно начал это все точить.

— Оба мы с тобою умельцы, — удовлетворенно сказал Томлин. — Ты точишь, я стригу. И лучше нас никого нет. Какие новости?

— Из Константинополя тебе письмо, — сказал Хелье. — Свиток в калите.

— О! Это кстати. Как давно писано?

— Восемь месяцев назад.

— Очень, очень кстати. Наконец-то! Я как раз жду человека на будущей неделе.

— А давеча от меня никто не заезжал?

— Заезжал. Встрепанный такой весь. Ты мне за него должен, я послал гонца с депешей на восток, к твоему господину. Неделя-две.

— Что должен, заплачу. А еще есть что-нибудь?

— Как не быть! У меня всегда все в порядке, все в сохранности. Ты был у меня четыре года назад, а известия, тебе нужные, я получил два года назад. Грамоты нет — женщина грамоты не знает, но на словах мне передали, а я записал. Сейчас найдем.

Он открыл один из четырех массивных сундуков, стоящих вдоль стены.

— Вот, сейчас, сейчас, — приговаривал он, перебирая свитки, упорядоченные в соответствии с только ему одному известной системой. — Ага, вот оно.

Он развернул свиток и пробежал глазами.

— Две… Две… Анхвиса и Светланка. Да. Сожалею, — он сделал грустное лицо, от чего нос и лоб его сморщились, сложились, стали меньше, — Светланка умерла. Уж десять лет тому. Анхвиса же два года назад была жива и здорова, содержала крог в Житомире. Она вдова, у нее дочь и сын. Крог? Нет, не крог… Постой… Э! Хорлов терем она содержала. Веселая, стало быть, девушка.