В начале марта Митя позвонил Тате, чтобы узнать ее планы на восьмое число.

– Ах, как кстати! – защебетала она. – Как хорошо, что ты звякнул! Просто замечательно! Радио слышал? Женщины и дети сняты со льдины и доставлены в поселок… как его… – слышно было, что она у кого-то спрашивает название. – Да, да, в поселок Уэлен. На самолетах! На наших советских самолетах! Ты рад? Вот какой сюрприз сделали летчики к женскому празднику. Женщин вывезли. Замечательно, правда? И дети, оказывается, были! С ума сойти! Теперь и папочка вернется. Я абсолютно уверена, Митя. А теперь слушай внимательно. – Она переключилась на привычный менторский тон. – К тебе на шахту едет Гоша. Надо ему помочь…

– Какой еще Гоша? – спросил Митя, придавая голосу клоунский акцент. Это дурацкое имя во время прогулок часто витало над ним. И только теперь оно почему-то больно кольнуло Митю.

– Ну, мой, мой Гоша! – втолковывала Тата. – Я о нем сто раз говорила. Поэт. – Она снова о чем-то спросила кого-то. – Специальный корреспондент. Он тебе сам расскажет. У него срочное задание. Срочное, понимаешь? Ему надо срочно сочинить очерк. В общем, сам расскажет. Он умница. Тебе он понравится. Помоги ему. Ты там фигура. У тебя же свой кабинет. – Она засмеялась. И еще кто-то там засмеялся. – Поможешь?

– С удовольствием, – процедил Митя. Очевидно, сарказм по слаботочным проводам не передался – Тата как ни в чем не бывало затараторила про летчиков, про челюскинцев, про собачьи упряжки, и разговор оборвался.

Митя вышел из телефонной будки очумелый.

«Всегда так, – удивился он. – Звонил как человеку, чтобы договориться, женский день отметить. А она забивает голову собачьими упряжками».

Тата работала на почтамте, продавала марки. По телефону ей мешали разговаривать жадные филателисты. Наверняка Гоша тоже марки собирает. А Татка дрянь все-таки. Фасонит, как не знаю кто, а за душой круглый нуль. Давно было видно – гнилая интеллигенция. Поэта нашла. И имя паскудное: Гоша, Георгий. Шут с ними со всеми. Подумаешь, Георгий-победоносец! Она, наверное, живет с ним. Пользуется, что отец на льдине.

Митя был парень незлопамятный. И честил он Тату главным образом ради того, чтобы заглушить самокритику, донимавшую его в последнее время. А самокритика не давала покоя: «Ты-то кто такой, чтобы девчата с тобой проводили свой праздник? Летчик? Орденоносец? Давно ли тебя дразнили Жукленком? Подумаешь, бригадир. Много ли ты сделал за свое бригадирство? Каким был Жукленком, таким и остался».

Роскошная шуба с енотовым воротником загородила ему дорогу. Отворотившись от вьюги, владелец шубы поджигал папиросу.

– Закурить найдется? – спросил Митя противным клоунским голосом. Плосколицый владелец енотовой шубы взглянул на метростроевскую панаму и с легким поклоном распахнул золотой портсигар. Митя вытащил из-под резинки толстую папиросу, сунул ее в рот и пошел. «Она за родного отца переживает, а он вместо того, чтобы утешить, кинулся на ледянке прокатиться… И этот, енотовый, странно поглядел. Может, прикурить надо было? Ладно, шут с ним. Не возвращаться же, не объяснять, что некурящий».

До него с опозданием дошло, что папиросой его угостил Москвин, а он, балбес, спасибо пожалел сказать знаменитому артисту. Вот бы Татка узнала, на месте бы съела… Но она не узнает. С ней – все. Пускай ей Гоша стихи декламирует.

Обеденный перерыв еще не кончился. В конторе было пустынно. Прилежная Надя линовала бумагу.

– Я сейчас Москвина видел, – сказал он. – Настоящего.

Она подняла круглое, кукольно-розовое личико.

– Ты как женский день наметила провести? – спросил он деловито.

– Не знаю. Шахтком петь в хору приказал.

– Подумаешь, хор. Пойдем в ресторан. На мои деньги. Коньяк будем глотать. А?

Надя внимательно посмотрела на него.

– Ты чего это? Ты чего? – спросила она, вынимая из его рта папиросу. – Поругали тебя, Митенька, да?

И эта пигалица сочувствие проявляет!

– Какой я тебе Митенька? – проговорил он гневно. – Твой Митенька на колбасе катается…

Он подождал гостя минут пять, не дождался и отправился в бригаду.

У проходной маячил сутулый парень с фотографическим аппаратом на животе. Парень промерз до костей. Хрящеватый нос его отливал красно-сизым блеском, в рукавах заношенного макинтоша едва виднелись кулаки, а глубоко на уши была натянута лыжная шапочка с помпоном.

Усмехнувшись про себя, Митя спросил:

– Вы будете поэт Гоша?

– Я. Добрый день. – Гоша торопливо подал плохо разгибающуюся, замороженную руку. – Очень приятно. Я вас сразу узнал. По Татиному описанию.

– Описала, что рыжий?

Гоша смутился.

– Вам надо было в контору зайти. – Митя нахмурился. – Я там из-за вас полчаса околачивался… Это со мной, – небрежно кивнул Митя вахтеру. Как только он увидел помпон на шапочке, настроение его улучшилось. – Чего вам от меня надо?

– Очень немного. Сведите меня, пожалуйста, с девушкой.

– Насовсем или на время?

Гоша смущенно хихикнул.

– Мне очерк заказали. В праздничный номер. К Восьмому марта. Обязательно нужна девушка. – Гоша робко улыбнулся, открыв лиловую, тоже как будто замерзшую десну. – Ударница нужна. Желательно с шармом. Мне ее снимать придется.

– Со шрамом у нас ни одной нету, – сказал Митя. – У нас техника безопасности поставлена – во! А ударницу подберем. Марки собираете?

– Нет. В детстве собирал, бросил. А вы?

– А я и не начинал. Портянки крутить умеете?

Портянки крутить Гоша не умел: кое-как натянул резиновые сапоги и вслед за Митей двинулся к похожему на Тайницкую башню копру. Мешкать не было времени. Бригада ждала своего бригадира.

Они забрались на деревянную платформу, огороженную вроде телячьей стойки, рукоятчица просигналила «живой груз», шестеренки запричитали, и клеть пошла вниз.

– Глубоко? – прокричал Гоша в Митино ухо.

– Сорок пять.

– Трос надежный?

– Пока держит. – Митя сощурился и добавил:– А все до поры до времени. Не трос – мочало. Кабы увидели, ахнули!

И Гоша затих.

Потом они долго шли штольней по скользким доскам, шлепающим под ногами мокро, как прачечные рубельники, шли, прижимаясь к стене от груженых вагонеток, сказочно бежавших без мотора и без толчка под невидимый уклон; вагонетки гремели, откатчики, умостившиеся на рамах, орали в темноту «Бойся!», с кровли шел дождь. Редкая цепочка электрических лампочек блестела елочными бусинами в банном тумане под низким потолком и изгибалась направо, в бархатную подземную тьму.