«Воображение беременной женщины, — говорит Парацельс, — так велико, что может некоторым образом преобразовать семя плода в своем теле». Это подтверждает французский философ Мальбранш. В книге «Разыскания истины» он передает, что «одна беременная женщина во время канонизации св. Пия так внимательно рассматривала его изображение, что вскоре после того родила мальчика, как две капли воды похожего на этого святого. Весь Париж мог в этом факте убедиться, потому что этот уродец сохранился в спирте».

В «Комментарии к Бургаву» Ван Свитен рассказывает, как однажды хотел снять с затылка одной девушки гусеницу, но та, смеясь, просила не трогать, сказав, что носит эту гусеницу всю жизнь. При близком рассмотрении Свитен ясно различил у этого родимого пятна красивые цвета и торчащие волосики гусеницы. Мать девушки рассказала, что однажды, когда она была беременна, гусеница упала ей на шею, и она с трудом избавилась от нее.

Вячеслав Авксентьевич был дважды женат — в первый раз он женился в 23 года, со второй женой, Екатериной Михайловной Достоевской, он прожил 28 лет. Постоянная ежедневная 15-часовая интеллектуальная работа, не прекращающаяся и летом на даче, сделала свое дело: мозг не выдержал, и закупорка мозговых сосудов прервала слишком рано жизнь дорогого человека. И даже перед самой кончиной Вячеслав Авксентьевич остался верен себе: только после нажима на него близких он согласился пригласить врача (не профессора) и очень благодарил его за беспокойство. Последние двое суток он был без сознания.

Вячеслав Авксентьевич Манассеин ушел из жизни 13 февраля 1901 года. Его похоронили за городом, на Успенском кладбище, куда останки покойного были доставлены на особом поезде Финляндской железной дороги. На могиле Н.М. Михайловский сказал: «Много хороших людей пришлось мне на своем веку хоронить, между ними были и большие люди. И естественно, что всякий раз скорбь о потере большого или даже просто хорошего человека затушевывала те неприглядные черты, которые были у покойников: у кого при всех часто огромных достоинствах — легкомыслие, у кого — жестокость, у кого — слабость к житейским благам и т. д. Манассеин же представляется мне цельным и чистым кристаллом, без единой трещины, без единого пятна».

Брёйер (1842–1925)

У Йозефа Брейера (Breuer) была длинная опрятная борода, самая большая в Вене, видимо, таким образом он компенсировал преждевременное облысение. Его уши торчали под прямым углом к голове, словно ручки у кувшина. Никто не назвал бы Йозефа красивым, но в очертании его ушей было заключено редкое сочетание силы и нежности.

Дед Йозефа был сельским хирургом в местечке около венского Нейш-тадта и умер в сравнительно молодом возрасте. Отцу Йозефа пришлось самому добиваться образования. В тринадцать лет он прошел пешком пятьдесят миль до Прессбурга, чтобы поступить в духовную семинарию, а в семнадцать прошагал почти двести миль до Праги, чтобы завершить курс обучения. Он стал выдающимся педагогом: в Праге, Будапеште и Вене он обучал еврейскому языку, истории и культуре. 15 января 1842 года в Вене у него родился сын Йозеф. Важно сказать, что отец воспитал Йозефа на учении Талмуда, и он не мог переступить принятых нравственных норм. Этому обстоятельству суждено будет сыграть свою особую роль, о чем разговор впереди. Семья Йозефа Брёйера проживала в центре города, на Брандштете, 8, в двух кварталах от площади Святого Стефана и фешенебельных лавок Кертнерштрассе и Ротентурмштрассе. Из окон дома Брёйеры могли любоваться благородными шпилями собора Святого Стефана, двумя романтическими башнями перед фронтоном и крутой мозаичной крышей, гигантским колоколом Пуммерин, гудевшим, когда жителей города призывали тушить пожар или звали на молебен. Заложенный в 1144 году за пределами первоначальной средневековой городской стены, собор, как и столица, которой он служил, воплотил в себе семь веков архитектуры. Его внутреннее устройство было величественным, внешнее — намного более прагматичным. Здесь на открытом воздухе высилась кафедра, с которой священники призывали венцев отогнать от осажденной Вены турок. Здесь было распятие Христа с таким выражением боли на лице, что верующие независимо от своей конфессии, проходя мимо, крестились и называли его «Христом с больными зубами».

Квартира Брёйера была не такой фешенебельной, как район, в котором он жил. Он убрал стену, разделявшую две комнаты в мансарде. Под окнами, выходившими в сад позади дома, стоял рабочий стол, а на стенах висели клетки с голубями, кроликами и белыми мышами, над которыми он проводил эксперименты. Вдоль стен стояли аквариумы с рыбами, электрические батареи, машины для электротерапии, банки с химикалиями, ящики с диапозитивами, микроскопы, а стол был завален рукописями. Все говорило о том, что хозяин квартиры занимается научными исследованиями. Йозеф Брёйер был учеником профессора Иоганна Оппольцера (1808–1871), специалиста по болезням внутренних органов. Профессор Оппольцер взял Йозефа в свою клинику, когда ему было 21 год, и через пять лет назначил ассистентом, готовя его в качестве своего преемника. Но в 1871 году барон Оппольцер умер, и Бюро медицинского факультета занялось поисками более зрелого и известного человека, чем Брёйер, которому было только 29 лет. Брёйеру ничего не оставалось, как заняться частной практикой, одновременно продолжая в лаборатории профессора Брюкке исследования «полузамкнутых каналов среднего уха, которые, по его мнению, контролировали движения головы».

Йозеф Брёйер, известный в Вене как «Брёйер — золотая рука», был одним из самых уважаемых домашних врачей в Вене. Он являлся личным врачом большей части персонала медицинского факультета университета и давал консультации членам императорского двора. Он состоял семейным врачом знаменитых врачей, достойно олицетворявших «новую Венскую школу», составивших эпоху в медицине, — Эрнста Брюкке, Зигмунта Экснера, Теодора Бильрота, Рудольфа Хробака и других высокопоставленных людей, и это создало ему репутацию самого популярного врача в Австро-Венгерской империи. Его вызывали по срочным делам в разные столицы Европы.

Доктор Йозеф Брёйер славился своим диагностическим искусством и часто добивался успеха там, где другие терпели неудачу. В клинической школе утверждали, будто он «предсказывает» причины скрытых заболеваний. Горожане понимали это буквально и считали, что знания Брёйеру даны Богом. Венцев поражало, почему их католический Бог открывает причины их недомоганий еврею, но они не позволяли своей религии мешать лечиться у доктора Брёйера. Важно сказать, что Брёйер, чье имя часто связывают с ранним периодом жизни Фрейда, был не просто известным венским врачом (как о нем часто и справедливо пишут), но также и знаменитым ученым. Фрейд описал его как «человека богатых и

универсальных дарований, чьи интересы простирались далеко за пределы его профессиональной деятельности». Являясь учеником австрийского физиолога и психолога Эваль-да Геринга (1834–1918), который описал рефлекторные изменения дыхания при раздражении блуждающего нерва, автора одной из теорий цветового зрения, Брёйер провел большую работу, посвященную изучению физиологии дыхания, описав рефлекс регуляции дыхания с участием блуждающего нерва. Последующее обнаружение Брёйером полукружных каналов и установление их роли стало прочным вкладом в научное здание. Он также известен своими работами о физиологии чувства равновесия. Брёйер сделал важные открытия, касающиеся внутреннего уха как органа, чувствительного к гравитации.

Заслуживает интерес тот факт, что его учитель Геринг выступил 30 мая 1870 года перед Венской Академией наук с докладом, озаглавленным: «Память как всеобщая функция организованной материи». Под памятью он подразумевал сохранение всяких изменений, полученных от внешних воздействий, после того как эти воздействия уже прекратились. В качестве примера он приводил мышечную ткань и железо, которые способны намагничиваться, то есть приобретать новые свойства, сохранять их и воспроизводить. Намагничивание железа заставило его прийти к заключению, что даже законы природы являются неизменными привычками, которым, воздействуя друг на друга, следуют основные виды материи. Прошло почти сто лет, как Венская Академия наук отказала магниту в «разуме» (случай Месмера), и вот Геринг заговорил о памяти магнита.