– Ну что ж, наглядитесь как следует – ведь больше вы ее не увидите.

– Да, вероятно… я…

– Если только вы не решили то и дело ездить is Лондон, чтобы поддерживать отношения.

Диксон уставился на нее, искренне удивленный – главным образом тем, что Маргарет оказалась способной даже теперь чем-нибудь удивить его.

– Что вы хотите сказать? – тупо спросил он.

– Стоит ли притворяться? Чтобы отгадать ваши мысли, не надо иметь сильное воображение. – Кончик ее носа слегка дергался, как всегда, когда она разговаривала. Маргарет стояла, расставив ноги и скрестив руки на груди, – сколько раз Диксон видел, как она в такой же точно позе болтала с кем-нибудь здесь или в одной из маленьких аудиторий наверху. Сейчас она не казалась ни взбудораженной, ни раздосадованной или разозленной.

Диксон испустил тяжелый, усталый вздох, прежде чем начать оправдываться и отрицать, как полагалось по условиям этой своеобразной травли. И, заговорив, подумал, до чего легко, с помощью всего лишь ловкого маневра его лишили единственного морального преимущества перед Маргарет – добровольного решения заглушить в себе живой интерес к Кристине. Разве не жестоко, что его попрекают этим увлечением, когда он сам, по своей воле отказался от него? Он был так подавлен, что ему захотелось броситься на пол и завыть, как собака: он без работы, без Кристины и разбит наголову той же Маргарет!

Их разговор, так ни к чему и не приведший, оборвался сам собой, потому что группа гостей, возглавляемая деканом, двинулась к дверям. Гор-Эркварт был как будто поглощен беседой с Кристиной и Бертраном.

– Вы готовы, Диксон? – окликнул его Уэлч. Рядом с миссис Уэлч он больше, чем когда-либо, походил на старого боксера, женившегося на своей кухарке и любящего иногда половить рыбку в мутной воде.

– Увидимся в зале, профессор, – ответил Диксон и, сказав что-то Маргарет, помчался в гардеробную для преподавателей. На него, как на актера-новичка, напал вдруг страх сцены – руки стали холодными и влажными, ноги словно превратились в мягкие резиновые трубки, наполненные мелким песком, дыхание стало прерывистым. Войдя в уборную, он начал было корчить рожу «Ивлин Во», но тут же сменил ее на самую свирепую из своих гримас. Прикусив зубами кончик языка, он растянул рот, отчего щеки превратились в два маленьких полушария, оттянул нижнюю губу в идиотском оскале и выпятил вперед подбородок. Одновременно он то выпучивал, то скашивал глаза. Обернувшись, он почти столкнулся с Гор-Эрквартом, быстро привел лицо в нормальное состояние и сказал:

– А, привет!

– Привет, Диксон, – ответил Гор-Эркварт и прошел мимо.

Диксон подошел к висевшему над умывальником зеркалу и стал разглядывать подбитый глаз. Радужные оттенки синяка стали как будто ярче. При таких обстоятельствах всякая попытка придать костюму и волосам элегантный вид казалась по меньшей мере бессмысленной. Он взял с полочки похищенную еще во время службы в авиации папку, в которой лежал текст лекции, и хотел было выйти, но его окликнул Гор-Эркварт:

– Одну минутку, Диксон!

Диксон обернулся. Гор-Эркварт подошел к нему, пристально вглядываясь в его лицо, словно собирался после лекции сделать на него карикатуру углем или чернилами.

– Вы, быть может, немножко волнуетесь, дружище?

– Очень волнуюсь.

Гор-Эркварт кивнул и вытащил из кармана своего мешковатого пиджака узкую, но вместительную флягу.

– Глотните-ка.

– Спасибо. – Решив не бояться кашля, Диксон основательно глотнул того, что, несомненно, было неразбавленным шотландским виски – таким неразбавленным, какого ему еще не приходилось пить, – и отчаянно поперхнулся.

– Хорошая штука! Глотните еще.

– Спасибо. – Диксон опять хлебнул, отдуваясь, вытер рот рукавом и вернул фляжку. – Очень благодарен.

– Это вам поможет. Из собственного погреба. Ну, пожалуй, надо идти – наверное, публика уже ждет.

По лестнице поднимались последние замешкавшиеся гости. На верхней площадке стояла небольшая группа: Голдсмиты, Бертран, Кристина, Уэлч, Бизли и преподаватели с исторического факультета.

– Давайте пройдем вперед, сэр, – сказал Бертран.

Они двинулись в зал, который, к удивлению Диксона, оказался набитым битком. Передний ряд галереи был сплоить заполнен студентами. Стоял разноголосый шум.

– Ну, покажите-ка им всем, Джим, – сказала Кэрол.

– Всего лучшего, старина, – произнес Сесил.

– Желаю успеха, Джим, – сказал Бизли, и все они направились к своим местам.

– Ну, идите, дружище, – вполголоса сказал Гор-Эр-кварт. – Не надо волноваться, ну их всех к черту. – Он пожал Диксону локоть и ушел.

Слыша за спиной возню усаживающейся публики, Диксон последовал за Уэлчем на возвышение. Там уже сидели декан и один из олдерменов, тот, что потолще. И только тут Диксон почувствовал, что сильно захмелел.

Глава XXII

Уэлч издал трубный звук, несколько схожий с лаем его сына: так он обычно призывал аудиторию к тишине перед началом лекции. Диксон не раз слышал, как студенты передразнивают его. Зал постепенно затих.

– Мы собрались сюда, – сообщил публике Уэлч, – чтобы прослушать лекцию.

Уэлч говорил и говорил, раскачиваясь взад и вперед; на верхнюю часть его туловища падал яркий свет стоявшей на кафедре лампы. Диксон, стараясь не вслушиваться, украдкой разглядывал зал. Да, зал полон; правда, несколько задних рядов почти пустовали, зато все передние были заняты – главным образом преподавателями, их семьями и местной знатью. Галерея, насколько мог видеть Диксон, была переполнена; многие даже стояли у задней стены. Опустив глаза на первые ряды, Диксон заметил тощего олдермена, местного композитора и модного священника; дипломированный врач, как видно, явился только ради хереса. Диксон не успел разглядеть остальных – очередной приступ неясной дурноты превратился в ощущение, что он вот-вот упадет в обморок: от поясницы по спине прокатилась жаркая волна, ударившая в голову. Диксон чуть не застонал, но заставил себя превозмочь это ощущение. «Просто нервы, – сказал он себе, – и, конечно, виски».

Когда Уэлч произнес «…мистер Диксон» и сел, Диксон поднялся на ноги. Колени его тряслись почти неправдоподобно – так комики изображают на сцене сильный страх.

Раздался грохот аплодисментов – аплодировала главным образом галерея; оттуда доносился даже стук тяжелых ботинок об пол.

Не без труда взобравшись на кафедру, Диксон пробежал глазами первую фразу лекции и поднял голову. Аплодисменты стали стихать, но вдруг кое-где послышались смешки, и они стали еще громче, а топот – еще дружнее. Сидевшие на галерее увидели синяк под глазом Диксона.

В первых рядах несколько голов обернулись назад, и Диксон заметил, что декан тоже устремил сердитый взгляд на источник шума – галерею. Не зная, куда деваться от неловкости, Диксон – хотя он потом никак не мог понять, почему и как он это сделал – вдруг, превосходно подражая Уэлчу, издал трубный звук, которым тот призывал слушателей к порядку. В зале раздался грохот, который при всем желании уже нельзя было считать аплодисментами. Декан медленно поднялся с места. Шум стал глуше, но не утих. Немного выждав, декан кивнул Диксону и снова сел.

У Диксона вся кровь прихлынула к ушам, как бывает, когда хочется чихнуть. Разве он сможет заговорить, стоя вот так, на виду у всех? Если он попробует открыть рот, кто знает, какие звериные звуки вырвутся из его горла? Он разгладил край рукописи и начал.

Произнеся с полдесятка фраз, Диксон понял: что-то неладно. Ропот на галерее все усиливатся. Тут Диксон догадался, в чем дело, – оказывается, он нечаянно продолжал передразнивать Уэлча. Стараясь, чтобы написанные им фразы звучали естественнее, он то и дело вставлял «разумеется», «видите ли» и «если можно так выразиться»; каждый сразу бы узнал Уэлча только по этим словам. Оказалось, что он, стараясь, чтобы лекция имела надлежащий эффект, то есть была бы приемлемой для Уэлча, почти бессознательно использовал в тексте его излюбленные выражения: «интегрирование общественного сознания», «идентификация ремесла с прикладным искусством» и многие другие. И как только эта догадка мелькнула в его напряженном мозгу, он начал перескакивать через фразы, спотыкаться, повторять одни и те же слова и, наконец, до того растерялся, что умолк секунд на десять.