Серебро придает живительную силу воде, воздуху, духу творений. Серебро - не южный металл, на юге оно не смотрится. Тускнеет. Его сила - на севере. Вот и в северных сибирских стихах Ивана Переверзина серебро как бы незримо, невидимо, но выделяет, подчеркивает какие-то реальные грани бытия сибирского поэта, а значит - и наши с вами земные грани бытия. Как будто на самом деле некий первозданный “невиданный туман, густой и первородный” окружает поэтическую стихию вполне земного и даже сугубо работящего человека Ивана Переверзина. Туман, скрывающий рубежи целого, но в этом тумане вечной мерзлоты вдруг проступают контуры каких-то предметов, и мир обретает новую форму. Вот эта точность деталей и определяет поэзию сибирского поэта. Даже лай собак, остервенелый, чтоб согреться… Кто заметит эту точность: собаки лают на морозе, дабы согреть себя… Туманный мотив не случайно повторяется в стихах Переверзина. Такова его былая якутская жизнь. И таково его нынешнее видение мира. Он живет под “туманно-серым небосводом”, и пробираться ему приходится сквозь “косые пепельные тучи. / Иззубренный морозом лед, / И наст шершавый и колючий…” Но эта тьма, мировая, забубённая, попахивающая явно чем-то нечистым, тьма вечного холода, тьма царства злых сил, тьма, окружающая поэта, лишь придает ему новые силы для борьбы, силы для жизни.

Все объято тьмою и водою,

Жутко мне, себя не помню я.

Но еще во тьме собаки воют -

Значит, жизнь не кончилась моя…

Он еще живой. Пока живы собаки, воющие во тьму, пока жива скотина, пока жива земля.

Так и мы все будем чувствовать себя живыми на земле, пока будет слышен чей-то плач или вой…

Конечно, это стихи нашего времени, хотя там нет ни слова о политике или о социальных проблемах общества. Этими проблемами Иван Переверзин занимается в другой, земной жизни. В поэзии лишь намеки на предательство друзей. На коварство времени, на ненадежность окопа.

И остается-то минута,

Вторая, третья до того,

Чтоб о себе подумать круто,

Вздохнуть - и все. И ничего…

В этой туманной действительности даже не поймешь, как выживать, где враги, а где друзья. Туман навеивает и блики в сознании самого поэта, когда в пестрой сюрреалистической картине быта, копаясь в грядках в огороде, автор вдруг неожиданно понимает, что копает собственную могилу, и враги плотной толпой подталкивают его к этой могиле:

Жизнь твоя чернее мрака.

Черт с тобой, бывай как был.

Только знай, за что, собака,

Ты себе могилу рыл.

Проходит одурь, проходит тьма, но, может, нам нужны подобные злоключения, дабы выдержать достойно напор самой жизни? И потому с неизбежностью: “Могильный камень шевелится / и поднимает тихий вой”… Это вой и по тебе тоже.

Трагическая тема в туманной галактике Ивана Переверзина звучит как-то неожиданно и всегда с неким мрачноватым весельем.

Даже его импульсивный, отнюдь не заказной отклик на взрыв домов в Москве ли, в Нью-Йорке заканчивается неким утешающим, примиряющим выводом. Мол, все там будем:

Кто оплачет: земля иль высь?

Вся семья погибла без вздоха.

Когда вместе нам не спастись, -

Это, может быть, и неплохо…

Грустно, когда гибнет друг, когда погибает подруга, уходят родные, а если гибнет вся Россия с тобой вместе и выхода нет, то грусти просто не остается места. Есть лишь туманное ничто, просматриваемое некими серебряными углами. И тогда просто наслаждаешься деталями реальной земной жизни. Пока она есть, пока ты есть…

Уже оделись в лисью шубу

Ржаного августа

деньки.

Уже ее срывают грубо

Ветра из-за ночной реки.

Взметнулись пенистые волны -

И поседели берега.

Своим соседством недовольны,

Мелькают листья и снега.

Явно якутский мерзлотный пейзаж. В августе где-нибудь в Подмосковье еще не увидишь перемешивания снега и листьев. Все детали оттуда - с севера. Но финал уже возвращает к той же нынешней печали. “Земля пуста. И ты пустое…” Прошли все обещания, прошли надежды, прошла уверенность, осталось лишь упоение от всего прожитого. Появилось место для Бога, для чего-то высшего, чем наскучившая действительность: “А коптить, как треснутая печь. / Эх, постыло… Не об этом речь!..”

Когда в жизни лишь “осенняя буря и первый мороз / Швыряют остатки листвы под откос… / Гудит под обрывом осенняя Русь, / За мертвую ветку держусь и держусь…”, то сколько хватит сил держаться за ветку? И сколько хватит сил у самой мертвой ветки? И где взять живую? Все стало пусто в доме поэта. Конкретно пусто. С серебряной точностью пустоты.

Но пуст мой дом, сбежали даже мыши,

И свет в последней комнате погас…

Заиндевели в черных рамках окна…

Как ворс собачий, над дверьми куржак.

Густая краска вспучилась, поблекла…

Какие нужны еще доказательства предметной последней пустоты? Разве что слушать рост травы, которая растет, невзирая на пустоту и туманную тьму. Растет бесстрашно, безоглядно. И в этой вечности травы есть своя мистическая правота. Сегодня я “не боюсь ходить по травам, / ведь и они пройдут по мне…” И вот на смену ветру и свисту приходят тишь и покой. В душе бунтовщика появляется свой Храм. Непрост он, и, видно, не настало еще время для истинной мудрости. Пока еще длится время плача и скорби.

Плачет, стонет душа, словно в ставни

Бьется ворон с твоих похорон…

Закурить бы, да бросил недавно,

И опять начинать не резон.

Эта ночь заморозила небо,

И река - не теплее ничуть.

Может, правда, я брошусь, как в небыль,

Прямо ей на туманную грусть…

Откровенно русская поэтическая тяга к смерти, к небытию. К преодолению порога. Опасные эти строчки, сколько прекрасных русских поэтов спотыкались о них навсегда: и Борис Примеров, и Владимир Морозов, и совсем уж недавно Борис Рыжих. А там вдали мелькают и Есенин, и дуэлянты Лермонтов с Пушкиным…

Написал - и забыл, тащи свой груз забот и наблюдений через годы и годы, как скот, не знающий свободы. Вот типичная зримая предметность Ивана Переверзина с его серебряной точностью деталей. Он уже летает где-то высоко-высоко, думы рвут его русское сердце, зовут к мятежам, спасительным и привычным для Руси.