– Уильям, должен признаться, я немного разочарован, – сказал профессор Риттер.

– Всего лишь немного? – спросил Джеков отец, выпрямился и повернулся к вошедшим лицом.

– Уильям, это неподходящая одежда для «Кроненхалле»! – погрозил ему пальцем доктор Хорват.

– Я не собираюсь ужинать с голым человеком – по крайней мере на людях! – провозгласила доктор фон Pop и тут же пожалела о своих словах, как понял Джек. – Es tut mir leid, – добавила она немедленно.

Коллеги и профессор Риттер в ужасе посмотрели на нее.

– Я же сказала, что прошу прощения! – сказала она начальственным тоном.

– Кажется, я слышал слово «голый», – сказал Уильям, хитро улыбаясь Джеку. – И они еще смеют попрекать меня «пусковыми механизмами»!

– Я уже извинилась, Уильям, – продолжила доктор фон Pop.

– А, ерунда, – не сказал, а сплюнул в раздражении Уильям; Джек заметил, как отец вздрогнул – первый знак, что ему холодно. – Просто я столько раз говорил вам, что я не голый! Вы прекрасно знаете, что я воспринимаю это иначе!

– Мы знаем, – сказал доктор Бергер, – вы говорили нам много раз.

– Мы-то знаем, а Джек еще нет, – заметил профессор Риттер.

Доктор фон Pop обреченно вздохнула, если бы у нее в руках был карандаш, она бы несомненно принялась его вертеть.

– Татуировки, Джек, суть подлинная одежда вашего отца, – сказала она, подошла к Уильяму, взяла его за плечи, провела руками до запястий, взяла в руки его ладони. – Ему холодно, потому что многие его любимые композиторы умерли. Ведь большинство из них давно в могиле, не так ли, Уильям?

– Именно, вот я и дрожу, словно от могильного холода, – кивнул он, дрожа как осиновый лист.

– А что у нас тут, и тут, и вот тут, и вообще везде? – продолжала доктор фон Pop, тыча пальцем то в одну татуировку, то в другую. – Одни сплошные славословия Господу, гимны да плачи. Для вас, Уильям, существует только две вещи – или экстатическое восхищение, или душераздирающая скорбь. Вы благодарите Господа, Уильям, но все остальное и всех остальных вы лишь оплакиваете. Ну, как у меня, пока получается?

Это был вопрос отцу. Джек понял, что доктору фон Pop удалось его успокоить, но дрожь никак не прекращалась. Доктор Хорват массировал ему плечи, чтобы согреть, и одновременно пытался надеть через голову футболку.

– Очень хорошо, – искренне ответил доктору фон Pop отец; видимо, для сарказма ему слишком холодно, снова застучали зубы.

– Ваше тело не обнажено, Уильям. Оно укутано в восхитительные одежды – в гимны, в ликование, в страсть вечной любви к Господу и одновременно в вечную, неизбывную скорбь, – продолжила доктор фон Pop.

Доктор Хорват одевал Уильяма, как мать одевает малолетнего ребенка. Джек ясно видел – папа полностью подчинился своим эскулапам, доктору Хорвату с его одеждой, но более всего доктору фон Pop и ее проповеди, которую, конечно, Уильям сам произносил ей неоднократно.

– Ваша скорбь служит вам одеждой, и вам больше ничего не нужно. Ваше сердце, – продолжила доктор фон Pop, – ваше разбитое сердце исполнено благодарности – оно лишь не способно больше согревать вас. А музыка – что же, иные из ваших нот торжествуют, ликуют; но куда больше других, тех, что скорбят, разве не так, Уильям? Вы куда больше дорожите печальной музыкой, печальной, как похоронный марш, печальной, как плач по покойному, – боже мой, сколько раз я от вас это слышала!

– «Боже мой, сколько раз» – здесь я слышу сарказм, Рут, – сказал отец. – Тут вы споткнулись, а до того все шло отлично.

Доктор фон Pop снова тяжело вздохнула.

– Уильям, я просто не хочу, чтобы мы опоздали на ужин. Поэтому оглашаю для Джека краткую версию; пожалуйста, простите меня.

– Я понял, о чем речь, – сказал Джек доктору фон Pop; он-то считал, что в сложившейся ситуации она выступила более чем блестяще. – Папкин, я понял, как все у тебя устроено, правда-правда.

– Папкин? Was heisst es? («Что это значит?») – спросил доктор Хорват.

– Amerikanische Umgangssprache für «Vater» («Папа» на просторечном американском»), – ответил профессор Риттер.

– Клаус, оставьте его, пусть идет без галстука, – сказала доктор фон Pop доктору Хорвату, который пытался завязать означенный предмет туалета у Уильяма на шее. – Джек не при галстуке и выглядит отлично.

Джек готов был поклясться, что доктор Хорват сейчас вознесет к потолку трубный глас «Но это же «Кроненхалле»!», однако психиатр покорно убрал галстук в карман, не сказав ни слова.

– Уильям, – назидательно, нараспев произнес доктор Бергер, – жизнь отнюдь не сводится к скорби и славословию Господу. Если смотреть фактам в лицо, жизнь куда шире.

– Уильям, вы больше не услышите от меня того слова, – сказала доктор фон Рон, – и однако да будет мне позволено выразиться так: вы не можете отправиться в «Кроненхалле», одевшись исключительно в ваши татуировки, потому что, как вы прекрасно знаете, Уильям, в обществе не принято ограничиваться ими.

– Ах да, конечно, в обществе не принято, – повторил Уильям, хитро улыбаясь. Джек готов был спорить – его отец испытывал особое удовольствие от всего, что не принято в обществе, и доктор фон Pop знает эту особенность его характера.

– Позвольте мне, – сказал Джек. – Я вижу, как тщательно и хорошо вы заботитесь о папе. Я хочу, чтобы вы знали – моя сестра и я высоко ценим все, что вы для папы делаете. Более того, папа тоже это очень ценит.

Присутствующие от смущения стали переминаться с ноги на ногу – но только не Уильям, он, напротив, не скрывал своего раздражения.

– Джек, ты давно уже не канадец – нечего воображать, что ты на трибуне и от тебя ждут речей, – сказал ему отец. – Каждый из нас, если только захочет, умеет вести себя так, как принято в обществе. Ну разве что Гуго – исключение из этого правила, – добавил он с этой своей хитренькой улыбочкой, Джек уже почти к ней привык. – Джек, ты уже виделся с Гуго?

– Noch nicht («Еще нет»), – ответил Джек.

– Но, я полагаю, тебя просветили относительно небольших экскурсий, куда меня периодически водит Гуго, – сказал папа; улыбочка вмиг пропала, словно одно лишь слово, не обязательно «Гуго», а любое «неподходящее» слово могло в одну секунду превратить его в другого человека. – Они что, рассказали тебе об этом?

Отец не шутил, он правда опешил при этой мысли.

– Я получил кое-какую информацию, – уклончиво ответил Джек; поздно, Уильям уже накинулся на профессора Риттера и его коллег:

– Я-то думал, такую деликатную тему, как секс, отцу с сыном полагается обсуждать между собой. А вы, оказывается, другого мнения!

– Bitte, Уильям… – начал профессор Риттер.

– Нет, позвольте! Эти беседы должен вести отец! Во всяком случае, отец, достойный именоваться таковым! – продолжил Уильям. – Это моя работа! Говорить о сексе с моим сыном – моя работа! С каких это пор вы решили, что это – ваша работа?!

– Мы сочли необходимым доложить Джеку о природе ваших с Гуго прогулок, – сказал доктор Бергер. – Мы не предполагали, что вы и сами намерены поднять с ним эту тему.

– Разумеется, ведь вы привыкли смотреть в лицо исключительно фактам, – несколько успокоившись, ответил Уильям.

– Папкин, мы об этом сможем поговорить и потом.

– Точно, например, за ужином, – сказал отец и хитренько улыбнулся доктору фон Pop, та в ответ тяжело вздохнула.

– Да-да, ужин, ужин! Вам давно пора отправляться! – в возбуждении воскликнул доктор Хорват. Уильям поклонился доктору фон Pop и пропустил ее вперед, затем вышел сам. Джек последовал было за ним, но его остановил доктор Хорват.

– Какой был пусковой механизм? – шепнул австрияк на ухо Джеку; даже шептал он как из громкоговорителя. – Das Wort! («Слово!») – продолжил он. – Что это было за слово?

– «Шкура», – шепнул ему в ответ Джек. – Папа произнес слово «шкура».

– Gott! – воскликнул доктор Хорват. – Это слово из самых плохих! Этот механизм невозможно остановить!

– Рад слышать, что кое-какие остановить можно, – сказал Джек. – Кажется, слово «голый» из этой категории. Этот механизм доктор фон Pop сумела остановить.