– Как ты меня назвал? – спросил Уильям.

– Папкин.

– Это восхитительно! – воскликнул Уильям. – Как по-американски! Хетер зовет меня «папа», так что ты, конечно, не можешь меня так называть. Как замечательно! Значит, ты будешь звать меня «папкин»!

– Хорошо, папкин, – сказал Джек, думая, что папа забыл про разговор о маме. Как бы не так!

– Пора закрывать окна, уже поздно, – сказал Уильям, стуча зубами; Джек помог ему закрыть фрамуги. Солнце еще не зашло, но вода в озере уже потемнела, почти все яхты и катера вернулись к своим пристаням. Отец дрожал как в лихорадке, Джеку пришлось обнять его посильнее.

– Если ты не сможешь простить мать, Джек, ты никогда от нее не избавишься, никогда не обретешь свободу. Ты должен простить ее ради собственного блага, понимаешь, ради своей души. Когда ты прощаешь тех, кто сделал тебе больно, ты словно сбрасываешь шкуру и делаешься совсем-совсем свободным, вне самого себя, и оттуда видишь все!

Неожиданно Уильям перестал дрожать, Джек сделал несколько шагов назад, чтобы получше его разглядеть. Отец снова нацепил свою хитренькую улыбку, снова стал другим.

– Ой-ой, – сказал он, – кажется, я произнес слово «шкура». Я правда сказал «шкура», не так ли?

– Так точно, – ответил Джек.

– Ой-ой, – повторил папа и стал расстегивать фланелевую рубашку. Расстегнув половину пуговиц, он снял ее через голову.

– Папкин, что такое?

– Да ерунда, – раздраженно сказал Уильям, снимая носки. – «Шкура» это пусковой механизм, у меня их много. Разве они тебе не рассказали? Я вообще не понимаю, на что они рассчитывают? Дают мне антидепрессанты и думают, я буду помнить все эти чертовы пусковые слова наизусть!

На ступнях, где иглы делают очень больно, были вытатуированы имена – «Джек» на правой ноге, «Хетер» на левой. Над именами располагались ноты, но Джек не умел читать партитуру, поэтому не смог узнать, на какую мелодию папа положил их с сестрой имена.

Тем временем Уильям избавился уже и от футболки с вельветовыми штанами, оставшись только в «боксерских» трусах, которые явно были ему велики (и которые, подумал Джек, куплены где угодно, только не в модных цюрихских магазинах – Вальтраут ни за что не позволила бы это). В молодости отец попал бы в легчайшую весовую категорию, решил Джек, то есть в ту же, где боролся и он сам; Уильям и в самом деле никогда не весил больше шестидесяти кило. Татуировки покрывали его тело, словно паутина; казалось, отец целиком завернут в мокрую газету.

На фоне музыки ярко выделялась татуировка от Дока Фореста – словно ожог от удара хлыстом. Слова и правда находились не так близко к сердцу, как хотелось бы Уильяму – на левом боку.

– Дело не в татуировках, мой дорогой малыш, – сказал Уильям сыну, стоя перед ним голый, весь черно-синий (кое-какие линии выцвели и стали серыми), и только руки, лицо, шея и пенис сверкали белым. – Здесь все, что я по-настоящему слышал и чувствовал, все, что я по-настоящему любил! Вот что на самом деле оставило на мне несмываемый след.

Слишком длинные руки для человека такого небольшого роста, с такими руками он похож на гиббона.

– Папкин, тебе лучше одеться, а то мы не сможем пойти ужинать.

Джек заметил неудачную татуировку, где ноты наезжали друг на друга, на папином левом бедре (мама думала, это работа Тихоокеанца Билла, «ошибка на стадии проектирования», как это называл Татуоле); мельком кинул взгляд на татуировку, опоясывающую папин правый бицепс – половину все равно не видно, Китаец (а может, снова Тихоокеанец Билл) тоже не слишком хорошо подумал. А вот и фрагмент гимна «Приди ко мне, дыхание Господне», и ноты, и слова, на левой икре – воистину, красота, как и говорил Татуоле. Работа то ли Чарли Сноу, то ли Матросика Джерри.

Любимый папин пасхальный гимн – «Христос Господь воскрес сегодня» – с точки зрения Джека располагался вверх ногами; но Уильям, сев на унитаз, легко его читал. Джек потому и понял, что это тот самый гимн – ноты перевернуты, и слов нет; он хорошо помнил, кто сделал отцу эту татуировку – сам лично Билл из Абердина. Как и сказала Хетер, она перекрывалась другой, где были выведены ноты вальтеровской «Wachet auf, ruft uns die Stimme»; первые ноты располагались там, где полагалось быть хору.

Отец нажал на кнопку на пульте дистанционного управления и опустил изголовье койки; кровать стала плоской, он забрался на нее и стал прыгать, как мартышка. Джек едва разбирал теперь его татуировки – какая из партитур в районе почек принадлежит перу Генделя (а татуировка – руке Татуоле; «очередная рождественская музыка», некогда сказал тот презрительно)? Все-таки Джек сумел разобрать слова «Ибо у нас родился сын», значит, это хор из «Мессии», а рядом, стало быть, ноты токкаты Видора.

Уильям все прыгал и прыгал, тем труднее было найти у него на спине затерянный в океане музыки корабль Герберта Гофмана. А вот еще работа Татуоле, на правом плече, нотный стан развевается, словно флаг на ветру; в самом деле, Бах, только не «Рождественская оратория» и не «Канонические вариации», как думала мама, а хорал «Der Tag, der ist so freudenreich» (Джек был горд собой – выученный в Эксетере немецкий улучшается с каждой минутой, особенно благодаря отцовским прыжкам).

Джек заметил и Пахельбеля, но не смог прочитать название вещи, а также изделие от Тео Радемакера в виде серпа над папиным копчиком, «Wir glauben all' an einen Gott» Самуэля Шайдта.

В баховском «Jesu, meine Freude», полученном от Тату-Петера в Амстердаме, и в самом деле не хватало слова «Largo», как и говорила Хетер. Ноты Бальбастра и правда чуть-чуть наезжали на Баха; работа относительно свежая, Джек не смог определить руку художника.

Джек почти ни слова не знал по-французски, оттого спасовал перед названием вещи Дюпре «Trois preludes et fugues pour orgue»;[28] с Мессианом, который отрядил на папино тело свою «Dieu parmi nous» (в комплекте с римской цифрой IX), вышло получше – кажется, это значит что-то вроде «Бог среди нас».

– У меня есть сын! – голосил отец на весь Кильхберг, прыгая на кровати. – Спасибо тебе, Господи, – у меня есть сын!

– Пап, осторожнее!

– Папкин! – поправил Уильям Джека.

– Папкин, осторожнее, пожалуйста!

Этак голова заболит, расшифровывать татуировки на теле прыгающего человека. Джек пытался найти работу Сами Сало, которую тот якобы выполнил у Уильяма на заднице, а равно «работу» мясника Тронда Хальворсена, который Уильяма заразил, но отчаялся – им еще в ресторан идти, лучше, чтобы его не тошнило.

– Джек, ты знаешь, что значит слово «токката»?

– Нет, папкин, не знаю.

– Оно буквально значит «прикосновение», а от музыканта требуется не жать на клавиши, а ударять по ним пальцами, словно молоточком, – объяснил отец, не переставая прыгать. Ни намека на одышку. Психиатрической пользы от джоггинга в Кильхберге, подумал Джек, нет никакой, что бы там ни говорил доктор Хорват, зато физическая форма пациента, несомненно, улучшается.

«Мелодия для трубы» Стэнли и правда располагалась у Уильяма над правым легким – своего рода хвастовство (чтобы играть на трубе, нужны хорошие легкие). И, конечно, знаменитые слова Алена, по-французски и по-английски, сверкали у отца на ягодицах – впрочем, прочесть толком их Джеку не удалось, Уильям не застывал ни на секунду.

– Папкин, нам пора одеваться на ужин!

– Если я остановлюсь, мой дорогой малыш, мне станет холодно. А это нам ни к чему! – закричал отец.

Профессор Риттер и его команда, несомненно, подслушивали за дверью и, судя по всему, узнали эти слова (не в первый раз). В дверь резко постучали, наверное, это доктор Хорват.

– Уильям, кажется, нам стоит войти! – раздался голос профессора Риттера, интонация решительно не вопросительная.

– Vielleicht! («Может быть!») – заорал в ответ Уильям и спрыгнул с кровати. Повернувшись лицом к Джеку, отец встал на четвереньки и задрал задницу вверх – с тем, чтобы, войдя, профессор Риттер и его команда могли прочесть на ней, что «разум бессилен идти вперед, лишь вера, как прежде, несется ввысь».