На очередной доске Джек заметил фотографию, где он сидит в «Хама-суши», улыбается в камеру – значит, снимала Эмма. А вот Эмма сидит у Джека на коленях, он даже помнит, как она делала этот снимок – в их первой квартире, проеденной крысами халупе в Венисе. А вот Джек, вырядившийся в официантскую форму, в «Американ Пасифик»; эту фотографию тоже не мог сделать никто, кроме Эммы.

– А эти тебе Эмма прислала? – спросил Джек.

– Я знаю, с Эммой тебе порой бывало трудно, – сказал отец, – но все же она была тебе хорошим другом, Джек, верным, настоящим. Я ни разу не встречался с ней – только периодически говорил с ней по телефону. А вот еще посмотри! – вдруг воскликнул он и потащил Джека к другой доске. – Эти мне прислала твоя подружка Клаудия!

И правда, вот они – Клаудия и Джек, тем самым летом, когда играли Шекспира, Джек хотел роль Ромео, а получил – Тибальта. А вот театр в Коннектикуте, где Джек и Клаудия играли женщин в пьесе Лорки «Дом Бернарды Альбы» – слава богу, фото не с того представления, когда у Джека было расстройство желудка.

– Ты виделся с Клаудией? – спросил Джек.

– Нет, тоже только по телефону общался, – сказал Уильям. – Милая девушка, очень серьезно настроенная. Только вот детей хотела до зарезу, так?

– Ага, – сказал Джек.

– Вот ведь как бывает, некоторых людей встречаешь не вовремя! – сказал отец. – Возьми хоть меня и твою мать – время оказалось, что и говорить, неподходящее, как для нее, так и для меня.

– Она не имела никакого права лишать тебя возможности общаться со мной! – воскликнул в ярости Джек.

– Ты брось эти свои американские замашки! – сказал отец. – Вы, американцы, все считаете свои права – право на то, право на се. Да кто вам их дал-то? Я встретил юную девушку и сказал, что буду любить ее вечно, а не смог. Я вообще ее любил, прямо скажем, не очень долго. Правду сказать, я довольно скоро решил, что ошибся, – но было поздно, я уже изменил всю ее жизнь! А если ты изменил чью-то жизнь, Джек, о каких таких правах можно говорить? Разве у твоей мамы не было права, скажем так, обидеться на меня?

Он рассуждает разумно, подумал Джек, вполне здравомыслящий человек, так какого же черта он делает в сумасшедшем доме? Впрочем, Хетер его предупреждала – именно такие мысли будут приходить ему в голову поначалу.

Вот Джек танцует в «Кабаре», вот лето 1986 года, Джек играет «Эсмеральда» в гей-постановке голубого коршуна Бруно Литкинса. Это все Бруно виноват, что кинокарьера Джека началась с ролей трансвеститов, спасибо хоть гетеросексуальная ориентация Джека не пострадала.

– В женских ролях ты очень хорош, – сказал Джеку Уильям, – но, сам понимаешь, я как отец предпочитал смотреть, как ты играешь мужчин.

Вот фотографии Джека с мамой и Лесли Оустлер, а вот он с матерью в салоне «Дочурка Алиса». Интересно, кто это снимал, Лесли или какой-нибудь Алисин клиент?

– Эмма хотела, чтобы я посмотрел на ее маму, – объяснил Уильям, – она беспокоилась, не будет ли Лесли плохо влиять на тебя!

– А она тоже присылала тебе фотографии? – спросил Джек. – Ты говорил с ней по телефону?

– Да, присылала, да, говорил. Другое дело, мне казалось, что Лесли отправляла мне фотографии и звонила, лишь когда ее очень сильно доводила Алиса.

– А-а, понимаю, когда мама ей изменяла, – сказал Джек.

– Я про маму твою никогда Лесли не спрашивал, только про тебя.

Вот фотография Джека с мисс Вурц – времен Торонтского кинофестиваля; мисс Вурц лучится от счастья, вылитая бывшая кинозвезда. Наверное, снимала Клаудия, но улыбку мисс Вурц ни с чем не перепутаешь – Каролина улыбалась Уильяму, которому, несомненно, и предназначалась фотография.

А вот Джек с Клаудией в тот же период, видимо, их сняла мисс Вурц – может быть, в день похода на фильм про Мисиму или на следующий день, когда они пробились на приватную вечеринку благодаря Каролине, которую приняли за былую знаменитость. Клаудия влюбленно смотрит на Джека, а вот он смотрит куда-то вдаль, ни на Клаудию, ни в объектив – наверное, ищет среди толпы веселящихся Соню Брагу.

– Как ты нашел меня, дорогой мой малыш? – спросил папа.

– Это Хетер меня нашла, она позвонила мисс Вурц. А Каролина всегда знает, где меня найти.

– О, милая моя Каролина, – сказал Уильям таким тоном, словно читал письмо, – с ней мы тоже встретились в неподходящее время.

– Я прилетел в Эдинбург, мы поговорили, и вот я тут.

– Командирская натура у этой несносной девчонки, ты не находишь?

– Я люблю ее, – сказал Джек.

– Я тоже, милый мой малыш, я тоже!

Кучи фотографий Джека с Эммой – еще бы, они большую часть жизни провели вместе. Вот они в «Баре Мармонт», вот у бассейна в отеле «Мондриан» на бульваре Сансет, вот на какой-то частной вилле в Западном Голливуде. А здесь Джек за рулем серебристой «ауди», это все Эммины кадры, но Джек не помнил, как она их снимала – вокруг него все время роились папарацци.

А вот фотографии Хетер с матерью – иные Джек уже видел в альбоме у сестры, – а вот еще фотографии с горных лыж, но самое удивительное – множество фотографий Алисы с Джеком! Почему папа не вырезал ее? Джек на его месте именно так бы и поступил! Хуже того, среди последних – фотографии времен их с матерью поездки по Северному морю и Балтике, когда четырехлетний Джек то и дело брал маму за руку.

Вот они стоят на улице Нюхавн перед салоном Татуоле, снимает, наверное, Бабник Мадсен или сам Оле. А вот Стокгольм, мама с Джеком позируют на фоне корабля на пристани у «Гранд-отеля»; эту мог снять Торстен Линдберг. Джек никогда уже не забудет, как впервые увидел папу, не зная этого, в отеле «Бристоль», в Осло, где папа не спал с Ингрид My, – но кто, интересно, сделал эту фотографию, где Джек и мама стоят на фоне собора в Осло, держась за руки?

Разбуди Джека ночью – и он с первой же попытки опознает Американский бар в отеле «Торни»; интересно, кто из двух папиных учениц-лесбиянок снял, как Джек с мамой поднимаются по лестнице? Они все время ходили по лестнице, потому что лифт не работал, и всегда держались за руки.

И все-таки почему Уильям оставил фотографии с Алисой в целости?

Джек так пристально разглядывал амстердамские фотографии, что не заметил, как близко стоит к нему папа, как пристально он разглядывает Джека. Вот Джек стоит с мамой и Тату-Тео, а вот Джек с Тату-Петером, великим одноногим Петером де Хааном – волосы у Петера такие же прилизанные, как Джеку запомнилось, но на фотографии он и светлее, чем ему тогда казалось; на правом плече тот самый мультипликационный диснеевский дятел.

– Тату-Петеру было всего пятнадцать, когда он наступил на мину, – сказал Уильям, но Джек уже смотрел другие фотографии. Он глядел на себя четырехлетнего, идущего с мамой по кварталу красных фонарей. Там не любили фотографов, проститутки совершенно не желали появляться на снимках, и тем не менее кто-то – Элс или Саския – притащили с собой фотоаппарат. Мама улыбалась в объектив – как будто ничего не происходит, как будто все в порядке вещей, как будто все так и надо!

– Как ты смеешь смотреть на свою мать так? – резким тоном спросил отец.

– Что?

– Мой дорогой малыш! Она давным-давно в могиле! И ты до сих пор ее не простил? Как ты посмел не простить ее? Ведь тебя-то она не винила ни в чем?

– Какого черта она винила тебя, вот что я хочу знать! – закричал Джек.

– De mortui nihil nisi bonum. Как у тебя с латынью, Джек? – спросил Уильям, ни секунды не сомневаясь, что с латынью у сына неважно. – О мертвых ничего, кроме хорошего.

– Легко сказать! – возразил Джек.

– Если ты не простишь ее, у тебя никогда не будет нормальных отношений с женщинами. Или у тебя были какие-то нормальные отношения, про которые мне не докладывали? Доктор Гарсия не считается! Эмма почти не считается!

Вот подлец, даже про доктора Гарсия все знает!

Джек вдруг заметил, что отец дрожит – бегает из спальни в гостиную, обнимает себя руками.

– Тебе холодно, папкин? – спросил Джек. И откуда только взялось это словечко, «папкин»? Точно не из репертуара Радужного Билли (и слава богу).