— Да, конечно.

— Какой у тебя прелестный ребеночек! — сказала вдруг Лоринда. — Я была бы рада посидеть с ним в любой из вечеров, когда вы все надумаете пойти куда-нибудь поужинать.

— Отличная идея! — воскликнула Джесси-Энн. — Я бы хотела сводить маму с папой в «Олд милл» поужинать… Тебе понравится, Харрисон, — заверила она его, — там подают хорошо приготовленную домашнюю еду — как раз то, что ты любишь. А яблочный пирог получается у них вообще почти как у мамы.

— Только не как у моей мамы, — уточнил он с усмешкой.

— Спасибо, Лоринда, — сказала Джесси-Энн, провожая ее до двери. — Я воспользуюсь твоим предложением.

— В любое время, Джесси-Энн, — робко ответила та. — Я тебе уже говорила, что твоя мама так добра ко мне. Я была бы рада хоть чем-то тоже быть вам полезной.

— Вот! — воскликнула Джесси-Энн, возвращаясь в дом и широко раскинув руки. — Здесь все, Харрисон. Дом… корни… откуда я родом. И где по-настоящему мое место!

Харрисон удобно расположился на старой, широкой, обитой шотландской тканью тахте, а дремавший под тахтой рыжий кот вылез оттуда и, вспрыгнув к нему на колени, замурлыкал.

— Что же, кажется, в твоей семье меня признали, — с улыбкой отметил он.

Со вздохом облегчения Джесси-Энн плюхнулась с ним рядом, сбрасывая с себя теннисные туфли и расстегивая верхнюю пуговицу джинсов.

— Гляди, что ты со мной сделал, — пожаловалась она своему сыну, спящему в коляске рядом с ними. — Разнесло в талии, по крайней мере, на дюйм.

… — По моему образу мышления, ты по-прежнему слишком худенькая, — сказал Скотт Паркер, появляясь с ведерком со льдом, из которого торчала бутылка шампанского. — Я подумал, что это будет более кстати, чем кофе: в конце концов, у нас же праздник, не так ли? Теперь хорошо бы найти фужеры.

— Мам, что на ужин? — спросила Джесси-Энн, в поисках фужеров заглядывая на кухню.

— Конечно, твое любимое жаркое с овощами, зеленый салат и клубничное песочное печенье.

— Я только дома жаркое и ем, нигде больше, — воскликнула Джесси-Энн, крепко обнимая мать за плечи, — потому что никто не готовит его так, как ты! — И совершенно не имело значения, что вечер был слишком теплым для жаркого. Она просто изливала накопившиеся у нее чувства.

Хотя на протяжении всего ужина она встревоженно следила за Харрисоном, ей решительно не о чем было беспокоиться.

Одетый в джинсы и голубую оксфордскую рубашку с закатанными рукавами, он выглядел настолько раскованным, что ей даже казалось — таким она его видит впервые, и наслаждался жарким и рассказами ее отца о шишках, постоянно сыплющихся на голову шеф-редактора местной газеты. Глядя на мужа, Джесси-Энн испытывала чувство гордости: вот он, такой интересный, сидит и совершенно на равных общается с членами ее семьи; ведь в конце-то концов между ними и тем миром, в котором он обычно вращается, лежала глубокая пропасть. Пока мужчины в компании собак отправились проветриться вокруг квартала, а Мэри давала малышу бутылочку, Джесси-Энн чистила и приводила в порядок посудомоечную машину.

— Он, правда, очень славный человек, Джесси-Энн, тебе повезло, что ты нашла такого хорошего мужа, — заметила Мэри Паркер.

— Да, — в ее глазах зажигались звездочки, едва она начинала думать о нем. — Да, я знаю…

Позже она откуда-то вытащила один из своих старых школьных альбомов, которые они делали каждый год, и они с Харрисоном пролистали его, а она еще и поясняла ему, кто есть кто, указывая на близких своих друзей.

— Вот это Джоан Лоренс, моя самая лучшая подруга. Думаю, в течение пяти лет мы практически жили вместе — либо она была здесь, у меня дома, либо я у нее. Правда, она красивая: такие чудесные темные вьющиеся волосы? Она замужем за дантистом, завтра мы их навестим. А это — Кип Джонсон — все девчонки втюривались в него по уши. А вот это Эйс! — Она крепко сжала руку Харрисона, пока тот пристально всматривался в лицо своего соперника.

— У Эйса дела идут хорошо, — встрял в разговор Скотт. — Он сейчас играет в «Грин Бэй Пакерс» и показывает очень неплохой футбол.

— А вот это Аймоджин Рейкс, — продолжала меж тем перечислять Джесси-Энн, — и Марли Джерзински… а это… ой, смотри, это же Лоринда! — Поднеся альбом ближе к глазам, она внимательно стала рассматривать круглое, одутловатое и угрюмое лицо девушки. — Теперь я вспомнила! — вскричала она. — Мама Лоринды была замужем за мексиканцем, очень смуглым, жгучим брюнетом; волосы у него были волнистые, он их вечно напомаживал, и они постоянно блестели. Был он настоящим пошляком: всякий раз забирая Лоринду из школы, он буквально ел девчонок глазами и никогда не позволял ей приводить домой других детей. По правде говоря, как я теперь понимаю, Лоринда всегда была очень одинока.

— Бедняжка, — сказала миссис Паркер. — Ее отец сбежал с официанткой из закусочной на Биллингз-авеню, оставил свою жену и дочь, даже не попрощавшись, не говоря уж о чем-то большем. С тех пор они о нем ничего не слышали. По мне, так миссис Мендозе без него даже лучше, но, как известно, любовь зла… Конечно, она всегда была слаба здоровьем, но после его ухода она слегла. Как бы это сказать… зациклилась на этом, если вы меня правильно поняли. Словом, это ее подкосило. Никто не может точно сказать, что же с ней такое, но она превратилась в совершенного инвалида. Ну, а бедной Лоринде пришлось бросить колледж, чтобы за ней ухаживать. Назовем вещи своими именами, — добавила она, наливая себе еще кофе, — Лоринда не красавица, а с миссис Мендозой на шее ей вообще вряд ли удастся найти себе мужа. Жалко, конечно, что она пожертвовала ради матери своей будущей карьерой, очень жалко. По мне, так ей лучше всего было бы уехать подальше отсюда, от своей матери. Лоринда очень добросовестная и могла бы заработать гораздо больше того, что твой отец платит ей за работу в «Гэзетт».

— Это несомненно, — согласился с ней Скотт, развалившись в своем любимом кресле у окна. — Лоринда не просто бухгалтер, ей, черт побери, рукой подать до гения математики. Что же до миссис Мендозы, то ее действительно жаль, однако это, видимо, нервы, хотя, на мой взгляд, ничего серьезного у нее нет, за исключением, может быть, пристрастия к бутылке.

— Ну-у, Скотт, ты ведь не можешь знать наверняка, правда ли это…

Джесси-Энн вспомнила, что ей, Джоан и Ким Бэссетт, жившим на Биллингз-авеню, приходилось по дороге из школы домой каждый раз проходить мимо дома Лоринды, и вот чтобы не сталкиваться с мистером Мендозой, когда тот вел свою дочь домой, и тем самым избежать его сальных взглядов, они преднамеренно убивали время, задерживаясь в школе после уроков. Стоило ей представить себе этот безмолвный и словно вымерший дом с плотно захлопнутыми дверями и ставнями и задернутыми шторами, чтобы ни один лучик солнца, ни один сосед не проникли внутрь, как у нее по спине пробежали мурашки. Она подумала о том, как, должно быть, одиноко бедной Лоринде было все это время, и тут же почувствовала угрызения совести: ведь тогда-то особого сочувствия к ней она не испытывала. Лоринда была одной из тех девочек, которые находились вне ее блестящего круга, к тому же сама Джесси-Энн так упивалась собственной полной и счастливой жизнью, чтобы еще скорбеть обо всех Лориндах мира сего. А помимо всего прочего, ей крайне не нравилось, как мистер Мендоза смотрел на нее. Даже стоя к нему спиной, она ощущала на себе его хищный, ощупывающий и одновременно пронизывающий ее насквозь взгляд. Однако теперь она испытывала чувство раскаивания за то, что вела себя тогда столь эгоистично. Бедная Лоринда, думала Джесси-Энн, ради матери ей пришлось пожертвовать всем, даже единственным своим талантом — недюжинными математическими способностями. А ведь это так несправедливо!..

На следующий день она повела Харрисона к своей школе. Увидев ее, она с удивлением и разочарованием отметила, что по сравнению с тем, что сохранилось в ее памяти, место это как-то ужалось в размерах и стало более обыденным. В аптеке (она же закусочная) они заказали себе по стаканчику содовой и, сидя в тех же красных пластиковых кабинках, которые она помнила с детства, наблюдали, как с улицы врывается ребятня, прямиком с уроков, с шумом и возней рассаживается вокруг свободных столов, причем между мальчишками разыгрывались всегдашние бои за места по соседству с самыми красивыми девочками. Те, кто был с ней знаком, кричали «Привет!». Остальные задерживались у их столика, чтобы поглазеть на знаменитую Джесси-Энн, и, если она улыбалась, просили автограф.