— «Летучая тюрьма»?

— Да! Неплохой боевик!

— Что-нибудь еще?

— Есть кофе со сливками?

Каламуров вставил кассету и принес забеленное молоком кофе.

— Предлагаю разуться, снять носки. Я поднесу тазик с горячей водой. Согреетесь, а потом сделаю вам легкий массаж. А после массажа у вас, может, другая интересная идея родится. — Григорию Ильичу показалось, что физиономия Каламурова скривилась от улыбки. Впрочем, он не был до конца уверен в этом. Пронеслась даже мысль, что владелец квартирки плетет какую-то интригу.

— Что вы имеете в виду? — строго спросил Проклов, уперев руки в бока. — Я же сказал, что устал и хочу спать. Фильм может навеять сон, потому я и дал согласие на просмотр.

— Но у вас взгляд воспаленный. В таком состоянии трудно заснуть. Как культурист, я изучал физиологию. Почему вы напряглись? У вас мышцы скованы. Вам чего-то особенного хочется, но трудно высказать пожелание. Стесняетесь? Не беспокойтесь. Со мной можно быть откровенным. Я вас пойму. Может, вы меня боитесь? Вам кажется, что такой огромный человек, как я, способен на насилие? Боже упаси. С клиентами я предельно чуток. Соглашаюсь на исполнение многих причуд. Не опасайтесь, выкладывайте, что у вас на душе. Выключить свет? Некоторых он смущает. Порой желания проще высказываются во тьме.

Григорий Ильич еще больше уверился, что Каламуров сам жаждет насилия над собой. И крикнул: «Да, туши, туши свет». Едва лампа погасла, как Проклов выхватил из ножен клинок и нанес смертельный удар в сердце этого огромного человека. Каламуров лишь пискнул коротко и тонко, как пищат обиженные щенки. Убедившись, что перед ним уже бездыханное тело, Григорий Ильич вскочил и включил свет. Ему хотелось все видеть. Он стал воодушевленно и безжалостно полосовать жертву, будто действуя по строго намеченному плану. Вначале отсек голову и положил ее на кровать. На лице Каламурова застыло какое-то удивление, чуть насмешливое. Казалось даже, что левый глаз как бы подмигивал. Потом изувер принялся за верхние конечности. Тут понадобилась немалая сила. Отсеченную левую руку культуриста он приставил к лежащей голове, дабы создать иллюзию, что она теребит короткие волосы. Взглянув на композицию, ГригорийИльич с ликованием усмехнулся. Окровавленное лезвие клинка напоминало смычок, скользящий по мускулистому телу Каламурова. «Скрипач» чувствовал скрытый ритм страстной музыки. Как музыкант, успешно отыгрывающий части произведения, он упивался ощущением того, что с каждым удачно отторгнутым куском тела приближался финал «концерта». Когда была отсечена правая нога, он вытянул ее носок, загнул пальцы и представил танцующей на балетной сцене. В голову полезли картины Сальвадора Дали. Он раскладывал кровоточащие части Каламурова на кровати, застланной белой простыней, в самых причудливых комбинациях. То ноги торчали из ушей. То руками подпирались щеки, а ноги свешивались с локтей. То голова лежала на коленках. То в зубах застрял большой палец ноги. И так далее, и так далее. Он неторопливо воплощал собственные воспаленные фантазии. Но хотелось еще больше усилить торжество. Тогда он стал подражать художнику Кунци, стремившемуся посредством линий биологического материала добиться созвучия первородным ритмам. И вновь расставлял останки сутенера. То со сжатыми кулаками, угрожающими власти; то в позе социального протеста: разинутый, орущий рот, поднятые, взывающие к помощи, руки… В голове зазвучала музыка Шостаковича к балету «Золотой век». Он огорчился, что для иллюстрации этого шедевра не хватает материала. Нужны были головы, ноги, руки для конструирования других образов — Бориса, Риты, бандита Яшки и его подруги Люськи… Он мечтал о своем таинственном спектакле. «Мне нужен человеческий материал, много материала, иначе сцена окажется без танцоров и потеряет свою актуальную безжалостную суть, — настойчиво повторял он про себя. — Освобождение человека от самого себя, повсеместная легализация любой формы насилия — вот главная цель моей философии». Даже капельки огорчения при этом у Григория Ильича не было замечено, да и не могло быть в силу особенностей натуры. Пятнадцать лет фантазий на одну и ту же тему! Какое тут может быть раскаяние? С ранней юности рассудок неуемно требовал одного: получить полное право на реализацию своих маниакальных устремлений. Он был так увлечен идеей, что ему было абсолютно безразлично мнение других о его звериной страсти, — сам он называл ее благоразумной, а порой и великодушной. Да и кто мог доподлинно знать о ней?

Его взяли на следующий день по подозрению в этом убийстве. Но следствие не смогло доказать его причастность к преступлению. Проклов все искусно отрицал, улик не было, кроме свидетельства бармена, что Каламуров и Проклов вместе вышли из ресторана. Тем не менее суд определил ему тринадцать лет. Полтора года спустя его неожиданно амнистировали.

…Григорий Ильич услышал твердый голос прапорщика Шарабахина: «Чего задумался, кровопивец? Сдавай казенное имущество». Потрясав пришел в себя и опять спросил, но уже без азарта, а с каким-то самодовольным спокойствием: «Что, меня на волю выпускают? Ну чувствую же, чувствую!» — «Сдавай имущество, сказал!» — «Вот, сдал, а теперь куда?» — «Иди за мной!» — шагнул по коридору корпусной в сторону вахты. — «Так ты же ведешь меня в канцелярию, а дальше других кабинетов нет. За ней свобода!» — «Да, сволочь! Выпустили тебя, гада. Но надолго ли? Жду тебя в одиночке! Еще посмотрим… Пшел! Черт поганый!»