«Обманывает? Пургу несет? Райским вечером соблазняет? — пронеслось в голове Проклова. — Или правду говорит? Ведь бог знает, что он за человек. Знакомы лишь две-три минуты. Чем, впрочем, рискую? Что такого неприятного он сможет мне доставить? Мне? У меня же сабельный нож с собой. Давеча, правда, спать хотелось, но если припрет? Если перед фактом поставит, ведь в крови искупаю!»

Тут воображение приезжего разыгралось. Он как-то сразу осмелел, после мимолетного испуга пришел в себя, нащупал свой клинок, вложенный в чехол, который был укреплен на бедре. Возникло острое желание поиздеваться над грозного вида сутенером. Сжимая в руках рукоятку ножа, Проклов размечтался. Ему виделось растерзанное, исковерканное огромное тело цивильчанина. Вскоре эти странные фантазии стали заходить совсем далеко. Историк по образованию, он вначале представил себя Андреем Курбским, желающим растерзать Ивана Грозного. Потом даже Демосфеном, оттачивающим перья для своих «филиппик». А когда сознанием завладел Цицерон, мечтающий собственноручно казнить Катилину, пылающий язык Проклова прилип к нёбу, а глаза налились ненавистью. В нос словно ударил запах крови, рука, ухватившая клинок, повлажнела. Вконец расхотевший помышлять о ночлеге, господин Проклов решительно бросил: «Каламуров, иди вперед. Указывай дорогу. Пошел первым!» «Страх возбудил во мне желание дойти до вершин извращения, — пронеслось в голове Григория Ильича. — Теперь я апологет насилия! А ведь так спокойно заканчивался этот зимний день. Пурга, мороз, провинциальный, утопающий в снегу городок, усталость, поздний вечер. Всего несколько минут назад я мечтал лишь об отдыхе и о том, чтобы утром попасть в Казань. А этот громила все в миг перевернул. Выражаясь, образно, поджег фитиль вседозволенности. Что вам теперь законы, Григорий Ильич? Цивильные и религиозные? Все исчезло из памяти. А несоответствие между мощью молодого тела этого гиганта и слабостью его голоса, между его угрожающим видом и обходительностью вызвало во мне биологическую ненависть. О безумие, безумие! Наивысшее выражение тиранических чувств!»

Теперь бешенство в представление Григория Ильича стало занимать довольно почетное место.

Под ногами скрипел снег. Тени мужских фигур вытягивались и пропадали в ночи. Трескучий мороз оказался совершенно неспособным охладить пыл Проклова.

Квартирка была небольшая, но теплая. «Где же его жена и музицирующие дети? Врал? Вр-ал! — осенило Проклова. — Я ему устрою сегодня великий шабаш, вальпургиеву ночь! Из квартирки в Цивильске перенесу сюжет на гору Броккен. Лучше перебрать в мизантропии, чем в сострадании, лучше ожесточиться больше необходимого, чем проявить грамм сердобольности. Каламуров сам разбудил во мне зверя».

Хозяин сбросил с себя куртку. В теплом свитере ручной вязки он выглядел еще мощнее. Это обстоятельство совсем взвинтило Григория Ильича. «Он навязчиво демонстрирует физическую силу. Надеется своим геркулесовым видом возбудить меня? Чтобы я потом всю злость на него выплеснул!»

Каламуров зашел на кухню, вынес оттуда листок бумаги и стал читать вслух. «Сережа, я с детьми ушла к маме. Вареное яйцо завернуто в полотенце, в кофейнике твой любимый напиток. До завтра. Надя». Потом заявил: «Музыки сегодня не будет. Можно включить телевизор. Не возражаетье, если я разденусь? Обычно я в квартире нахожусь в нижнем белье. У нас жарко».

«Начинается. Что еще этот гусь предложит?» — насторожился Проклов.

— Если вам жарко, тоже можете раздеться. А то запаритесь, сердце ожесточится. Недовольством вскипит душа. Моя задача окружить вас полным комфортом. А уж думаю, может, еще на день-другой захочется остаться. Замечательно! Хотите принять душ? Я могу вас помыть. Спинку так натру, что лучше всякого массажа.

«Еще несколько таких предложений, и я пущу в ход холодное оружие», — подумал Григорий Ильич. Тут необходимо заметить, что если одни, медитируя, стараются преодолеть в себе зверя, то господин Проклов, воспаляя разум, надеялся материализовать с помощью воображения дьявола. Пусть видения насилия рассыпяться блестящим фейерверком волнующего праздника! «Еще рано. Я бы вначале согрелся, — сдерживаясь, бросил Григорий Ильич. — А телевизор можно включить, хорошее это дело перед сном боевик посмотреть». Тут он подумал: «Вот-вот беситься начну, тогда громкие звуки ТВ смогут заглушить вопли этого бугая. Впрочем, длиться все будет лишь мгновенье, вот потом, потом, потом интересно…»

— Может, видеофильм поставить? Мне хочется во всем вам угодить. Могу поджарить яичницу. Или угостить жареной картошкой?

— Спасибо. Никакой еды не надо. А фильму буду рад! Лучше, конечно, что-нибудь военное. «Какой он вежливый, кроткий, ласковый. Совершенно не российский типаж. Так и хочется нож пустить в дело. Ведь грубое, злое, ужасное время насилия наступает. Я сам чего-то невероятного ожидаю. Я бы назвал это состояние великодушием. Сумасбродным, но великодушием. А как иначе? Сладострастно, без толики жалости, кромсать ножом живое тело — это ли не великодушие? Если душа маленькая, скользкая, беспорядочная, — разве она на такое решится? Разве решится на такое ? Правда, для полного самовыражения мне не хватает существенной детали. Объект беден! Лучше было бы, если при мощных физических данных Каламуров оказался еще и богат. Но чтобы искушение затмило мой разум, он должен быть баснословно богат! Вот тогда я проявил бы себя особенно изощренно! Вот тогда я и особенно проявил себя! Показал бы, как велика может быть ненависть к человеку. А наибольшую радость испытал бы при его попытках меня подкупить. Каламуров делал бы мне самые невероятные предложения, чтобы я оставил его в покое. Обещал бы дома, обольщал самолетами, кораблями, акциями крупнейших заводов и фирм. И сходил бы с ума, если бы все его активы я равнодушно, даже небрежно отвергал, а предпочитал лишь вероломное насилие над ним, эйфорию вседозволенности. Да, вот такой я субъект. Глумиться над человеком мое сокровенное желание. замечательное удовольствие. Но несравненную, бесконечную радость я переживаю, когда куражусь над богатеями и богатырями. Незначительный человек меня абсолютно не интересует. На середнячке я вообще не задерживаю взгляда. А вот если крупный встретится, да еще каким-то словом или уничижительным взглядом заденет меня или даже не столько лично заденет, сколько разбудит во мне агрессию, тут уж не жди пощады. Я ему обязательно отомщу. Кто-то спросит, что за мщение они могут навлечь одним своим видом, косым или робким взглядом? Как я ни пытался, сам не смог ответить на такой вопрос. Эти типы, которых мне трудно в спокойном состоянии идентифицировать, вызывают у меня глубокую, подсознательную злобу. И тут я ничего не могу с собой поделать. Успокаиваюсь лишь при извращенном издевательстве над ними. Тогда душа по-настоящему ликует от чувства исполненного долга».