«Неужели ему удастся отнять мое имущество? Ведь пакет документов на владение недвижимостью на церковной горке у меня в офисе хранится. В первоклассных сейфах! Бригада высокооплачиваемых юристов покупку провела безукоризненно. Все необходимые документы — а их, видимо, не одна папка, тщательно оформлены и согласованы с Московской регистрационной палатой, на основе федеральных законов, конституции России. Как же у них может такое получиться? Не чиновники, а бесы, бесы какие-то, — в отчаянии воскликнул он. — Впрочем, все это чрезвычайно любопытно!» — Иван Степанович продолжал размышлять и в какой-то момент даже одернул себя: — «Но странный я типчик! Я же давеча сам давал задание выкупить из-под стражи осужденного за убийство. И гонорар крупный обещал, а ведь там тоже с документами все в порядке. Проведено расследование преступления, запротоколированы заявления истцов и свидетелей, составлены отчеты об очных ставках и экспертизах, судом вынесен приговор. А я хочу плюнуть на все судопроизводство, на закон, и освободить его, чтобы заняться собственными экспериментами. И более того, абсолютно убежден, что все у меня получится. Так почему же у одного Гусятникова это получится, а у другого нет? — Иван Степанович все более хмурился. Может, прокурора попросить, чтобы он защитил владельца от нападок оспаривающего его собственность? Порадовать себя состязанием бюрократов, понаблюдать за фантазиями и увертками юристов, убеждающих суд в конституционной правоте каждой из сторон? Должно быть преотличное зрелище …»

В этот момент помощник Лапский подошел к своему шефу и на ухо шепнул: «Валерий Федорович отказывается войти в зал. Здесь находятся те, с кем он никак не желал бы повстречаться. Я снял вам номер. Прошу подняться в комнату 301. Там все уже готово. Конверт с деньгами я положил на телевизор».

Известный в столице прокурор Валерий Федорович Мошкаркин стоял у окна апартамента гостиницы «Националь» и рассеянно смотрел на Кремль. Старая обида, таившаяся в лабиринтах памяти, медленно выбиралась наружу, пробуждая унизительное чувство собственной беспомощности. У Валерия Федоровича запершило в горле, он крепко сжал кулаки, ассиметрия грубых линий его лица обозначилась явственнее. Холодные светлые глаза заблестели. Широкие плечи приподнялись. В истерическом нетерпении он бросил кому-то в пространство: «Ох, если бы повторилась эта история, я бы тебя собственными руками придушил! В кителе прокурора придушил бы! Как же тебя достать, сука? Как? Такое простить нельзя! Меня — понизить в должности! Убил бы, отравил бы все твое семейство! Когда же наступит час расплаты?» Потом он замолчал, сник, опять стал рассеянным, потемнел лицом, видимо, от переизбытка злости.

— Что тоскуешь, Валерий Федорович, мой сильный друг? На тебе лица нет! — входя в номер, с улыбкой бросил Гусятников. — Кремлевские башни навевают мысли о продвижении к высотам власти? Не советовал бы усиливать натиск на заоблачные кресла. Ни к чему это. У тебя прекрасная доходная должность. Чего еще желать нынешнему россиянину? А близость к Кремлю развращает человека, воспитывает в нем пренебрежение к себе подобным. Я сам жертва этого феномена. Приглядись ко мне, только не услуги ради, по-приятельски, а пристально, как знаток человеческих душ, как прокурор. Что ты во мне увидишь замечательного, полезного? Исключительного? Каким из моих качеств можешь позавидовать, какие особенности характера захочешь перенять? Или взгляни на нашу политическую элиту, ведь я с ней одного поля ягода. Бр-ррр! Тошнит! Но все, что можно увидеть во мне за короткое время общения — это ведь самая незначительная часть моего скверного «я». А если заглянуть в меня глубже, обычным страхом не отделаешься. С воплем побежишь от меня куда глаза глядят. Лишь бы подальше быть, в недосягаемости. Искренне пожелаешь с таким типчиком, как я, никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться. Я сам на себя в зеркало смотреть категорически отказываюсь уже не один год. Бреюсь электробритвой вслепую, на ощупь или у парикмахера, сидя затылком к зеркалу, — тут на его губах проскользнула улыбка сожаления. — Впрочем, в этом номере о Кремле лучше промолчать. А пригласил я тебя по делу. Есть желание выпить, чтобы прогнать хандру? Меня очень пугает твое мрачное настроение. Так коньяк или вино? Признавайся!

— Сегодня наливай водки, — отошел прокурор от окна. Его неподвижный пронзительный взгляд, устремленный на Ивана Степановича, вызвал явное раздражение предпринимателя. Гусятников даже вздрогнул от недовольства.

— Что-то случилось? Ты так пристально меня рассматриваешь, что мне даже страшно становится! — произнес он сухо. — Может, получил на меня выгодный заказ? Поручили исследовать мое досье, чтобы открыть уголовное дело? Много платят?

— Нет-нет, все в порядке, на минутку оказался тут в одиночестве и тут же неожиданно вспомнил одного выродка… — Мошкаркин решил усмехнуться, чтобы снять возникшую напряженность.

Валерий Федорович был крупный человек с лощеной внешностью. В его респектабельном облике проступала «финансовая самодостаточность». Хотя в данный момент время карьера прокурора находилась под угрозой, он не убивался по этому поводу и не желал открываться перед господином Гусятниковым и сообщать о своем пошатнувшемся положении. Мошкаркин принадлежал к числу тех старых советских прокуроров, которые умели держать свои горести исключительно при себе. К истории собственной страны у них было двойственное отношение. В трезвом уме они ее злобно, порой даже без особой надобности, поругивали, но, плотно закусив, изрядно выпив или иногда в беспокойстве и волнении, натанцевавшись с барышней, в слезах мечтали о возвращении прошлого.

— Доставил неприятностей этот гадкий сурок? — Иван Степанович налил гостю стакан водки. Он вел себя с сановным юристом фамильярно, однако дружеского расположения ни к нему, ни к кому бы то ни было вообще никогда не испытывал. А в последнее время чаще даже ненавидел всех. Особенно тех, кому платил гонорары и с кем приходилось общаться.

— Не хочу даже вспоминать! Сволочь! Сволочь! — Мошкаркин схватил стакан и залпом осушил его. — Как из памяти эта история вылезет, так больным делаюсь. Без водки не жилец. Налей еще, Степаныч. Хочу тебя в спокойном состоянии выслушать. А то эта жуткая история все перебьет. Ничего не пойму, не запомню. Ну, дай же еще водки… — Он замолчал, поймав на себе косой взгляд Гусятникова. «Надо повежливей с ним, — подумал прокурор. — Благодеяния же еще впереди!»