– Ну шо, не козлы? Ты можешь представить, шоб русские мужики маялись вот такой же, я извиняюсь, херней? А эти ничего другого не умеют и не хотят. В натуре козлы. У нас, блин, Кучма – и тот умнее.

– Ладно, – сказал я, – вас не переспоришь. Козлы, так козлы.

– Правильно! Давайте выпьем за русских мужиков!

– Ура-а-а!!!... За русских!!!... За мужиков!!!...

– А где Сабина? – осведомилась Моника, опорожнив свой стакан. – Мы тут за москалей пьем, так она шо – спряталась?

– Кто такая Сабина?

– Да то заподэнка. Тернопольская. Пропала куда-то.

– А остальные откуда?

– Остальные с Киева.

– Слушай, почему у вас с закуской так хило? Бразильцы на кухне съедают?

– Щас будет. Значит так. Я тебе закуску, ты мне заказ. Две сэнки. Нормально?

– Нормально.

– Давай сюда, я в кассу отнесу.

Она сгребла деньги и ушла к дверям. Пользуясь ее отсутствием, Миранда наклонилась ко мне и сказала:

– Я тоже так думаю!

– Как?

– Что они не все козлы. Я знаешь, как думаю? Я думаю, что есть плохие, а есть хорошие. Как и у нас. Я над этим очень долго думала.

– Сабина, дывысь, якый гарный хлопец! – Моника вела за руку высокую шатенку. – Мы тут общаемся, а ты спряталась.

– Мэнэ кексы замовылы, – сказала Сабина, усаживаясь. – Я хлопця ще з самого початку побачила. Очам не повирыла: звидкыля такый узявся? Зачудувалася. Хто тилькы до нас не прыходыть...

– Сабина, он говорит: наши кексы не козлы!

– Та ну! Та вже ж воны не дурни? Прыходять, сидають и мэнэ запытують: ты звидкыля? Я им говорю: з Тернопиля. Що?! З Чорнобыля?! Лякаються и видразу тикають. Хто ж воны ще, як не дурни?

– Ну и хорошо, что дурни. Были бы умные, разве б мы столько зарабатывали? Давайте выпьем за наших кексов!

– Ура-а-а!!!... За кексов!!!...

Пришел Карлос, поставил на стол новую бутылку водки Suntory и блюдечко. Сфокусировав взгляд, я разглядел на блюдечке горсть фисташек.

– Это «закуска»?!

– А шо? Где я тебе еще найду? У нас тут, блин, не Макдональдс.

– Я найду! – сказала Синди. – Сделаешь мне заказ?

– Сначала найди, потом заказ.

Синди побежала за сцену, Миранда за ней. Моника деловито наполняла стаканы. Сабина, подперев щеку, глядела на меня.

– Обережно з горилкою, хлопче! До хаты не потрапыш, пид забором будеш ночуваты. Мы з усима кексами пидряд пьемо, натренувалыся, куды тоби до нас.

– Ничего, – сказал я. – Ты нашего брата москаля еще не знаешь.

– Та господы! – вздохнула Сабина. – Хиба ж я вас не бачила...

На столе появилась картонная коробка с половинкой холодной пиццы. Синди стояла над ней с видом Геракла, добывшего золотые яблоки. Миранда подбежала и пристроилась рядом. Я медленно поднялся, оглядел зал, поманил пальцем человека в жилетке. Он мигом подскочил.

– Этой заказ. И этой заказ.

– Хай! Четыре тысячи иен.

Я ткнул пальцем в Сабину.

– И этой тоже заказ.

– Хай! Шесть тысяч иен.

Освободясь от лишних бумажек, я опустился в кресло и взял стакан.

– За щедрость! – сказала Моника. – За широкую, блин, русскую душу!

– Ура-а-а!!!... За щедрость!!!... За душу!!!...

Я вернул пустой стакан на стол и засунул в рот кусок пиццы. В следующую секунду, как танк над окопом, надо мной навис бюст Памелы.

– Караоке простаивает. Споешь?

– Спою.

– Что споешь?

– Оперу спою.

– Оперы нет.

– Тогда не спою. Хочешь заказ?

– Хочу.

– Этой тоже заказ!!!

– Хай! Простите, у вас время вышло. Будете продлевать?

– Буду.

– Еще полчаса – две тысячи иен. С заказом – четыре тысячи иен.

– Держи.

– Ну чего? Раскочегарился? Башляешь?

– И этой тоже заказ!!!

– Хай! Еще две тысячи иен.

– Вообще всем заказ! Кто тут у вас есть? Всем заказ!!!

– Будет исполнено! Одну минуту... Двенадцать тысяч иен.

– На.

– Это десять тысяч. Нужно еще две.

– Погоди... Больше нету. Всем заказ минус одна.

– Кто «одна»?

– Не знаю. Минус кто-нибудь. Кто у вас остался?

– Роза, Анжелика, Барби, Виолетта... Но они заняты...

– Да, да, вот им всем заказ. Ничего, что заняты. Кто еще?

– Все, больше нельзя. У вас полчаса. Отдыхайте, пожалуйста.

В полчаса уместилось многое. Трогательные брудершафты, разбитые стаканы, бородатые анекдоты, дурацкий смех, очередная бутылка, удивленный Дзюнтаро с кассетой, камни, ножницы, бумага, много чего другого, обреченного на ретроградную амнезию, а в довершение всего – прямо перед глазами – белая табличка с красными иероглифами: «Не бросайте в писсуар окурки, мусор и др.»

Иероглиф «и др.» располагался по центру и был сильно засижен мухами.

Кто-то потеребил меня за правый локоть.

– Хорошие девочки, да?

– Ага...

– Примите мою визитную карточку.

– Угу...

– Я здесь часто бываю. Мы с вами еще встретимся.

– Ммм...

Зашумел слив. На выходе меня поджидал человек в жилетке.

– Простите, у вас опять время вышло. Будете продлевать?

– Буду...

– Две тысячи иен.

– В смысле не буду... Выход где?

Заказанные мною вышли меня проводить. Схватившись за перила на краю площадки, я посмотрел в черное небо, глотнул трезвящего ночного воздуха и оглянулся. Они стояли у дверей, выстроившись в шеренгу. У меня зарябило в глазах и засвербило в глотке.

– Сейчас спою, – сказал я.

Они молчали.

– Сейчас точно спою! – повторил я и развернулся к перилам. Внизу тянулась улица Накабяку, вдали мигали желтым светофоры, город спал.

– Пой! – послышалось сзади. – Спивай, хлопче!

И я запел.

Персидские, сиамские, ангорские, абиссинские, бенгальские, бомбейские, египетские, сомалийские и еще бог знает какие кошки всю ночь тусовались у меня во рту. Под утро к ним присоединились росомахи, скунсы, бурундуки, еноты, опоссумы, мускусные крысы, хорьки и прочая сволочь, налакавшаяся сивушных масел из химического состава водки Suntory. Когда я открыл глаза, сволочь ичезла, оставив после себя нечто неописуемое. Во рту это «нечто» даже не поместилось, расползлось по всей голове и остальному организму, забило извилины и сосуды, натолкалось в суставы и позвонки, обволокло потроха и сдавило душу.

С матраса я сполз на татами, уронил голову на пахучие соломенные рубчики и лежал так минут двадцать. Потом медленно поднялся на четвереньки и еще медленнее – на ноги. Квартира вокруг была моя.

Час я истязал себя под душем, час отлеживался, час снова истязал, пил слабый чай, проветривал голову на балконе, зарывался головой в подушки, сидел в позе лотоса, опять шел под душ, опять падал на матрас, опять пил слабый чай – и к середине дня почувствовал, что скоро начну оживать.

Зазвонил телефон.

– Привет, – сказал женский голос. – Это Люся.

– Ага... – сказал я. – То есть, нет, не понял... Какая Люся?

– Ты что, не помнишь? Ты вчера всех заказал, а меня не заказал. Дал телефон, сказал «звони». Вот я и звоню. Ты чё делаешь сегодня?

– Гоню похмелье...

– А потом?

– Еще не знаю.

– А когда повезешь меня на ирисы смотреть?

– Куда смотреть?

– На ирисы! Обещал вчера. Забыл?

– Почему забыл... Не забыл...

– Когда повезешь?

– А когда лучше?

– Прямо сейчас. У меня дэйто отменилось.

– Чего отменилось?

– Ну, свидание! С кексом. Позвонил, говорит: «не могу». До вечера свободна. Поехали, ты обещал.

– Ну хорошо, поехали...

– Через десять минут у Макдональдса. Жду.

На пятом коротком гудке я вспомнил, что ирисы расцветут через месяц. В парке у святилища Тораэмон цветение ирисов отмечалось ежегодным праздником, и случалось это всегда в начале июня. В мае цвели фиалки, пионы, рододендроны, камелии, левкои, пастушьи сумки, жимолости – а ирисы даже не думали цвести, только собирались. И я должен был их показывать какой-то неведомой Люсе.