Можно выделить следующие основополагающие для Лойолы принципы: слепое повиновение Господу в лице Его наместника на земле Римского папы, а также генералу Ордена; вера в то, что молитва, медитация и порождаемая ими способность к размышлению и рассуждению призваны изменить человеческую жизнь; уверенность в том, что Бог всемерно поощряет любое усилие, направленное на духовное усовершенствование человека, включая самосовершенствование; убежденность в том, что добрые дела — ив первую очередь, помощь страждущим — угодны Богу.

В сравнении с учениями Лютера и Кальвина, религиозные воззрения Игнатия Лойолы скорее оптимистичны, что можно объяснить личным мистическим опытом, позволившим ему разработать собственную методику созерцания, а также осознать необходимость и религиозную ценность мирской деятельности. Принцип слепого повиновения наместнику Бога на земле также обнаруживает спою мистическую подоплеку, подобно поклонению имаму (§ 273) или духовным наставникам в индуизме.

Религиозный гений Игнатия Лойолы наиболее полно проявился в его "Духовных упражнениях" — небольшом трактате, вдохновленном мистическим видением, посетившим его в Манресе, близ Монсеррата. Это практическое руководство по аскетике, предназначенное для тех (не обязательно иезуитов);, кто решился предпринять четырехнедельное затворничество. В своем сочинении Лойола расписывает по дням необходимые молитвы и медитации. Трактат продолжает и развивает древнюю традицию христианского созерцания. В частности, знаменитое упражнение, которое затворник обязан освоить в первую неделю, имеющее целью усилием воображения воссоздать определенный пейзаж или историческое событие, восходит к XII в. Однако Игнатий требует строжайшей аскезы, свойственной некоторым индийским медитативным техникам. Аскет должен научиться «сакрализовать» пространство, в котором он пребывает, силой воображения проецируя его в то, где разворачиваются (у него на глазах) события священной истории. Он обязан увидеть древний Иерусалим времен Иисуса, "проводить взглядом" Марию с Иосифом, направляющихся в Вифлеем и т. д. Даже принимая пищу, ему следует представить, что он разделяет трапезу с Апостолами.

Следует отметить подробность и четкость изложенных в "Духовных упражнениях" предписаний, призванных дотошно контролировать порыв человека к Богу. Постепенное очищение души затворника вовсе не предполагало своей конечной целью unio mystica. Его целью было развить в аскете духовную силу, чтобы затем привнести ее в мир.

§ 310. Гуманизм, неоплатонизм и герметика эпохи Возрождения

Козимо Медичи поручил великому флорентийскому гуманисту Марсилио Фичино (1433–1499) перевод списков сочинений Платона и Плотина, которые собирал долгие годы. Однако около 1460 г. герцог приобрел манускрипт "Corpus hermeticum" и счел его перевод на латынь более насущным. Фичино, отложив «Диалоги» на будущее, спешно занялся переводом герметических трактатов. В 1463 г., незадолго до смерти Медичи, работа была завершена. Таким образом, "Corpus hermeticum" стал первым греческим текстом, переведенным Марсилио Фичино.[686] Этот факт свидетельствует о популярности Гермеса Трисмегиста, предполагаемого автора герметических сочинений (см. § 209).

Переводы на латынь, осуществленные Марсилио Фичино, наиболее значительные из которых, "Corpus hermeticum", а также сочинения Платона и Плотина, сыграли большую роль в развитии религиозной мысли эпохи Возрождения, предопределив победу неоплатонизма во Флоренции и породив увлечение герметикой почти по всей Европе. Уже первые итальянские гуманисты, Петрарка (1303–1374) и Лоренцо Валла (1405–1457), положили начало новым религиозным воззрениям, отрицая схоластику и возвратившись к учению Отцов Церкви. Гуманисты полагали, что, будучи одновременно верующими христианами и знатоками античного наследия, они способны успешнее, чем духовенство, познать и доказать сходное понимание божественной и человеческой природы в христианстве и дохристианских верованиях. Однако, по утверждению Чарльза Тринкоса, возрожденный идеал homo triumphans не обязательно восходит к язычеству, а скорее следует традиции Отцов Церкви.[687]

Философия неоплатонизма, получившая распространение усилиями Фичино, Пико делла Мирандола (1463–1494) и Эджидио да Витербо (1469–1532), действительно способствовала возрождению тенденции к возвеличиванию человеческой природы, что было допустимо и в христианском контексте. Сотворив мир, Бог отдал Землю во власть человеку, предоставив ему "впредь самостоятельно, как богу на Земле, творить историю и цивилизацию".[688] Однако в дальнейшем всевозрастающее возвеличивание гуманистами человеческой личности уже стимулируется герметикой и неоплатонизмом, расходящимся с католической ортодоксией.

Очевидно, что у Фичино и Пико делла Мирандола не было причин усомниться в ортодоксальности собственной веры. Еще во II в. апологет Лактанций восхвалял Гермеса Трисмегиста как боговдохновенного мудреца, а некоторые пророчества герметиков относил к Рождеству Христову. Марсилио Фичино также не считал герметику и герметическую магию[689] несовместимыми с христианством. Пико полагал, что магия и каббала подтверждают божественность Христа.[690] Исключительную популярность приобрели представления о существовании некоей универсальной prisca theologia [старинной теологии],[691] а также учения прославленных "древних богословов" — Заратустры, Моисея, Гермеса Трисмегиста, Давида, Пифагора, Платона.

Подобную тенденцию можно приписать глубокой неудовлетворенности гуманистов схоластикой и средневековыми учениями о человеке и вселенной, а также «провинциальным», т. е. целиком западным, христианством. Она породила и стремление приобщиться к универсальной, «изначальной» религии — предполагаемому истоку исторических религий. Пико выучил древнееврейский язык, чтобы познать каббалу — откровение, которое он считал более древним, чем Ветхий Завет, и необходимым для его истолкования. Папа Александр VI заказал для Ватикана фреску, изобилующую герметическими, т. е. «египетскими», изображениями и символами. Древний Египет, мифическая Персия эпохи Заратустры, "тайное учение" орфиков обнаружили, что "мистическое знание" — принадлежность не только лишь иудео-христианства и античного мира, совсем недавно «открытого» гуманистами. По сути, гуманисты вдохновлялись верой в возможность приобщиться к «изначальным» откровениям Египта и Азии, продемонстрировав их общие основы и единый источник (подобный энтузиазм и сходную надежду, хотя и более умеренные, породило «открытие» в XIX в. санскрита, а также признание «изначальности» Вед и упанишад).

Увлечение герметикой многих теологов и философов, как верующих христиан, так и атеистов, продолжалось почти два столетия. Энтузиазм, с которым Джордано Бруно (1548–1600) приветствовал открытия Коперника, объяснялся его уверенностью в том, что гелиоцентрическая теория таит в себе глубокий религиозный и магический смысл. Во время своего пребывания в Англии Бруно проповедовал необходимость возврата к магической религии Египта в том виде, как она изложена в трактате «Asclepius». Джордано Бруно чувствовал свое превосходство над Коперником, полагая, что последний, будучи математиком, не понимает своей собственной теории, тогда как он сам способен расшифровать схему Коперника в качестве иероглифа божественных тайн.[692]

Однако Джордано Бруно преследовал иную цель: отождествляя герметику с египетской религией;, считавшейся древнейшей из всех, он исповедовал религиозной универсализм, основывающийся на египетской магии. В отличие от него, многие авторы XVI в. отвергали герметическую магию, к тому времени уже объявленную ересью. К примеру, Лефевр д'Этапль (1460–1537), распространивший герметическое учение во Франции, не признавал Гермеса автором трактата «Asclepius», а неоплатоник Симфориан Шампьер (1472–1539) пытался доказать, что тема магии привнесена в него вставками из Апулея.[693] В XVI в. во Франции, как, впрочем, и в других европейских странах, исключительный авторитет герметического учения основывался, в первую очередь, на его религиозном универсализме, способном сгладить противоречия между конфессиями. Протестантский автор Филипп де Морней уповал на герметику как на средство избежать ужасов религиозных войн. В своем трактате "Об истиной христианской вере" (1581) Морней напоминает, что, согласно Гермесу, "Бог единственный […], кому принадлежит имя Отца и Всеблагого […] Единственный и сам по себе Всеединство; без имени и лучший, чем любое имя".[694]