— Что вы, Николай Петрович, вас видеть — всегда в радость. Холодно, поди, на улице-то? Я еще носа не высовывал.

— Морозец. На Фонтанке горы свежие залили. Крику, смеху — мимо не пройдешь, не споткнувшись.

— И то добро, в радость простому народу. Я, знаете ли, всегда полагал, истинно пишут мудрые люди: в бедности больше счастья, нежели в богатстве. Тому, у кого достаток есть, сомнения душу отравляют, а кто этим не обременен, всякой безделице радуется.

— Однако с горки чтобы скатиться, алтын требуется уплатить, так сперва, стало быть, добыть его, алтын-то!

— А это к лучшему, Николай Петрович. Когда бы, к примеру, подати с государственных крестьян не брать, они вовсе работать перестанут, с хлеба на квас будут перебиваться, а то и вовсе поля не засеют. То же с помещичьими — барщиной хороший хозяин мужиков своих к труду приучает, они и на своей земле лучше работают, достаток обретают. А у кого повинности облегчены, 'смотришь — поля сорной травой заросли, избы некрыты, скот худой, паршивый. Кто виноват? Помещик! С 'мужиков что спросишь, неразумны, а он обязан надзирать. Но вы с делом ко мне?

— Да, Дмитрий Прокофьевич. Я к вам, как Христофор Колумб к епискому Паленсии, пришел рассказать чудесную историю и предложить богатства Индий.

— А-а. Для согрева выпить чего-нибудь хотите?

— Нет, благодарю. Так если вы позволите…

— Конечно, рассказывайте!

— Вы знаете, Дмитрий Прокофьевич, женат я на дочери Григория Ивановича Шелехова, рыльского дворянина, большие услуги оказавшего отечеству. Десять лет назад был он пожалован от государыни грамотой и шпагой с бриллиантами, за поход на галиоте «Три святителя» к берегам Америки. Потом в землях открытых заведения свои установил, по указу особому знаки утверждал, владения российские ограждавшие, как должно: доски с орлами медными и надписями. Четыре месяца назад тесть мой умер. Наследие его слишком обширно уже теперь, а сколь может простираться, Бог ведает. Совладать со всем — не в силах одной семьи, я хотел бы создать компанию, подобную Ост-Индской.

— Директора тамошнего, Хейстингса, парламент семь лет судил, едва оправдали. Я к тому, что одно дело — свое владение, где как разумеешь, так и поступишь, а иное — компания, да еще, поди, с привилегиями?

— Иначе — никак. Без привилегий, утвержденных высочайшим указом, такое дело не поднять.

— Ну вот. Возьмите банк. Когда бы вы, скажем, за игорным столом миллион просадили, кто вас упрекнет? А здесь копейку в счет ставят.

— Дмитрий Прокофьевич, дело — не на копейки. Григорий Иванович оставил полтора миллиона, а годовой доход от промыслов может быть вдесятеро большим. Если завести корабли, отправлять меха прямо в Кантон, не тащить сушей через Кяхту, втрое затраты сократятся. Тесть из плаванья своего вернулся с женой, Натальей Алексеевной, благополучно, за два года в море, да среди туземцев, бед не знали. А как корабль разбился в Охотской гавани, едва не пропали, санным путем до Иркутска добираясь. Не чаяли живы быть. Вот вам и море!

— Николай Петрович, я понимаю вполне, что доставка грузов морем дешевле обходится. Скажите мне вот что. Не одни мы ведь по тому морю плаваем?

— Были испанские суда, английские. Берега описывали Ванкувер. Из Бостона приходят корабли. Так ведь им всем — едва не вокруг света плыть, а у нас под боком все!

— Ну, из Петербурга — не очень-то под боком. Тесть ваш единовладельцем промыслов был?

— Нет. Имел компаньона, некоего Голикова. Но основал все Григорий Иванович.

— Да, конечно. И государыня в восемьдесят восьмом году проект не поддержала.

— Так вы помните о том?

— Разумеется. Поверьте, Николай Петрович, понимаю ваши огорчения. Тесть ваш умер, слетелись охотники поклевать его добро, а до столицы — почитай, два месяца ехать. Но поверьте и вы, государыне теперь не про Америку говорить. Далеко все это от нас, Николай Петрович, а с деньгами туго. Французы заботят, Питту Екатерина Алексеевна не доверяет — ну, как сговорятся с цареубийцами англичане, их парламент короля тоже на плаху отправил во время оно. Вот и судите, велик нам резон в шкурах зверей морских? Порядок колеблется, до окраин ли, Богом забытых?

— Стало быть, Дмитрий Прокофьевич, не видите резона?

— Резон вижу. Да только ныне он авантюрой обернуться может. Повремените!

— Хотел бы.

— И все же, коли совет мой вам ценен, выждите время. По осени, быть может, повернется все иначе. Забота и в самом деле государственная!

— Спасибо, Дмитрий Прокофьевич, на добром слове, коли Бог даст, Проводив гостя до двери кабинета, Трощинский постоял минуту, вприщур оглядывая стол. Усмехнулся, качнул головой — будто ветром соленым в нос шибануло, от фантазий примерещится — и сел за банковские гроссбухи.

В дом московского первой гильдии купца Евстрата Деларова именитый гражданин города Рыльска Иван Голиков приехал поутру — застать хозяина ему надо было наверняка. Поглядев с усмешкой, как поводит бровями Деларов, положил перед собой ухоженную, чистой ладонью кверху, руку на тяжелый, с резными тумбами стол:

— Полно, Евстрат Иванович! Я ведь у тебя пушнину покупать не обещался. Спросить хочешь, почто приехал, — так спрашивай!

— Неволить не стану.

— Ладно. Скажу как есть. Компания наша американская не одним Шелеховым создана, но заботы на себя брал Григорий Иванович многие. Не стало его — иные дела для всех вчуже оказались, кто бы и взялся, да остальные в том видят покушение на право свое. Видишь, не скрываю от тебя ничего, в прямоте одной ныне благо. Когда бы одни мы были на дальних морях, можно и повздорить меж собой, но, ведаешь сам, иркутские купцы мыслят, у них прав более. Погоди! — жестом остановил подавшегося вперед Деларова. — Я ведь не спрашиваю, с кем ты ныне. Дазай вместе рассудим. Коли и впредь станет всяк в свою сторону тянуть, добра не ждать. Мало того, что иные нам дорогу перебегают, Киселев ли, Лебедев, промыслы заводят, так ссора наша России во зло! Ты не хуже меня разумеешь, если пройдет распря, начнут цены сбивать, запрет, чтобы оружие диким не продавать, разве кто соблюдет? На Кадьяке тогда, будь ружья у колош, не носить Григорию Ивановичу именной шпаги. Нас-то везде сколь — промышленников десяток-другой, столько же ссыльных, на них надежда малая, да якутов сотня, а колош — вдесятеро. Дай им порох — через год-другой плавать в те земли без толку. Рассуди и про американцев, англичан, им распри наши — манна небесная. Или пустое говорю?