Мастера Коловиона ждали у самых ворот крепости. Из распахнутой дверцы кареты без гербов одетый в томно-коричневый кафтан с простыми пуговицами человек сделал понятный всякому, причастному к вольному каменщичеству знак, и Николай Иванович, легко ступая, подошел.

— Садитесь, сударь.

Новиков послушно оперся на предложенную ему руку, ступил на подножку и замер, увидев сидящего в глубине кареты. Тот улыбнулся:

— Простите такую таинственность, Николай Иванович. С радостью встретил бы вас у дверей и обнял, с радостью приехал бы в собственной карете за вами. Но, поверьте, причины есть. Коли верите — поедем?

— Конечно.

Звякнул колокольчик, хлопнула дверца. Карета тронула резко с места, и Сергей Иванович Плещеев поддержал под руку мастера Коловиона.

— Теперь о причинах. Вы из крепости освобождены именным указом, но это не милость, а лишь первый шаг к восстановлению справедливости. В списке, который подписан императором сегодня, более семидесяти имен, среди них — Радищев. Вы — первый. Все обретают свободу не благодеянием государя, а тщанием его восстановить справедливость. И потому я — со вчерашнего дня адъютант его величества — не могу подавать повод для толков. Сделанное с вами было преступлением, ныне оно начало исправляться; государство перед вами в долгу, не вы перед ним. И пусть никто даже не посмеет подумать о протекции или иной подобной мерзости!

— Что вы, Сергей Иванович! К вашему имени грязь не прилипнет.

— Липнет уже. Да не в том дело! Я хочу, чтобы вы поняли ясно ваше положение.

— Весьма почтенное, заметьте! С милостивейшего разрешения государыни завел я лучший в городе курятник. Пусть-ка сыщет кто такие образцы, что мной за этой вот стеной оставлены!

— Ах, Николай Иванович! Перед силой вашего духа безо всяких пентограмм любые стены расступятся. Но пора сейчас — для настоящего, о минувшем размышлять еще время придет. Государь зовет к себе Лопухина, Тургенев станет директором университета, это предрешено…

— А Меллисино?

— Тут сложнее. За него просил Аракчеев, к Алексею Андреевичу у государя полное доверие. Не все сразу.

Карета стала. Новиков, откинув занавеску, ласкающе повел взгляд вдоль фасада, будто щекой касаясь шероховатой облицовки. Медленно сошел на тротуар, кивнул церемонно у входа пропустившему его вперед Плещееву, подождал, пока тот говорил с дворецким. Спешить было некуда, мастер Коловион знал, что скоро, минутой раньше — позже, они с хозяином поднимутся в библиотеку, и можно будет, сидя молча с чашечкой кофе, в удобном кресле, скользить взглядом по переплетам книг, обликом их восстанавливая в памяти все, что четыре года было мукой, надеждой, оправданием жизни.

На верхнюю площадку лестницы, по которой поднялся он, остановившись дважды отдышаться, вышла навстречу гостю женщина в спадающем свободно платье, с прибранными по-домашнему каштаново-золотистыми волосами. Плещеев из-за спины Новикова негромко сказал:

— Наташа, могу наконец представить тебе воочию человека, о котором ты столь много наслышана. Николай Иванович, позвольте мне вас познакомить с моей женой, Натальей Федоровной.

Новиков поднял уголки губ, мягкую улыбку, вызванную радостью видеть красивую, хорошо одетую женщину, делая приветливо-восхищенной, поклонился:

— Могу лишь сетовать, что счастье вас видеть выпало тогда, когда менее всего достоин. Я хотел бы сейчас быть молод и смел, чтобы, не вызвав смеха у себя самого, сказать вам комплимент.

— Николай Иванович, поверьте, не со слов мужа только знаю, кого вижу перед собой. С вашими журналами из юности перешла в зрелость и на мир смотрю, смею верить, вашими глазами. Знаю, сколько вам перемести пришлось, и я… Я счастлива, что вы у нас.

— Спасибо, Наталья Федоровна, хоть и не заслужил я вашего внимания, но такова доля мужская — женская доброта всегда заслугам нашим чрезмерна.

— Наташа, я Николая Ивановича проведу в библиотеку, отдохнуть с дороги, а обед велел накрывать через час, — сказал, наклоняясь к жене, Плещеев.

— Хорошо.

Она протянула Новикову теплую руку, слегка пожав его загрубевшие пальцы, и пошла вниз по лестнице.

…Обедать сели чуть позже, чем собирались.

Сергей Иванович, начав рассказывать для гостя события последних дней, невольно увлекся, стал рассуждать вслух:

— Государь склонен к переменам. То, что он начал с армии, естественно. Она ближе ко двору, чем любое сословие; как в Оттоманской Порте, из казармы трижды за последние полвека звучало слово, решавшее судьбу престола. Государь да отец его — вот и все наши правители после Петра Великого, наследственным порядком воцарившиеся. Наконец, много ли дней минуло без войны? Сорок лет не знала страна покоя! Подобно остготам, мы превратились в военный лагерь, кочующий от Кагула к Варшаве. Император повелел прекратить начатый набор рекрут. Войны с Францией не будет.

— Вот новость, ради которой стоило выйти на свободу!

— Полагаете? Мира, впрочем, тоже не будет. Я дам вам газеты: вы ведь не все знаете.

— Да, только о падении Робеспьера и неудаче эмигрантов на Кибероне.

— С тех пор немало изменилось. Республика весьма далека от идеалов вольных каменщиков, поверьте. Но войны не должно быть; у нас в мирное время нет половины состава полков. Государь отдал приказ — вернуть всех, кто числится в отпуску; но это не затем, чтобы они служили.

— Да, мудрено было бы. Иным и по тринадцати годков нет, а уже в чинах.

— Мало того. Инспекцию мы провели. Генерал-майор Аракчеев проверял выправку: Екатеринославский полк никуда не годен, это мародеры Тридцатилетней войны, а не солдаты. Алексей Андреевич горло сорвал — и только когда знамена их екатерининскими юбками назвал, понял, что слушают его. Преторианцы! Я же смотрел иное. Ружья, Николай Иванович, негодны; от дурного хранения, парадной чистки, плохого пороха стволы источились, при мне полуторный заряд разорвал дуло. А офицеры пьют чай на карауле, читают вслух Гавриила Романовича да зовут в гости друзей, семью или любовницу, когда им наряд выпадет. Передали мне острое словцо одного моряка, Шишкова, кстати, и государь его приметил. Славное екатерининское царствование всех так усыпило, что казалось, никогда не кончится, — хорошо, не правда ли? Ростопчин с обер-полицмейстером ездил к присяге приводить графа Орлова-Чесменского. Во дворец сей не явился, сказался болен, так привезли ему, как положено, лист, чтобы подпись взять. Куда там! Восстал, яко Лазарь, хотел Ростопчина с Архаровым тащить в церковь — и не иначе самую людную бы выбрал, а там очи горе закатил, гляди — и в беспамятстве бы упал у алтаря. Насилу уговорили — принял присягу в спальне, на Библии, глаза закатив и голос сгнусавив. А Турчанинов? Но пойдемте, однако, — Плещеев вдруг уронил взгляд на часы — эмалевый сундучок с двумя амурами, поддерживающий циферблат, на низеньком столике зеленого мрамора. Новиков, оживившийся от услышанного, от выпитого кофе, тепла и довольства, заполнявших библиотеку, поднялся молодо, пружинисто, быстро пошел за хозяином. Наталья Федоровна появилась из противоположных дверей столовой минутой позже.

— Я начинала думать, что вы перешли на другой способ измерения часов.

— Прости, Наташа. Я вконец заговорил Николая Ивановича. Но право, это извинительно — ему дан редкий талант слушать.

Плещеев, улыбаясь, придвинул жене стул, наклонившись на миг к ее плечу, будто шепнуть что хотел на ухо; коснулся спинки стула, приготовленного для Новикова. Тот кивнул благодарно, сел, с наслаждением положив ладонь на прохладную скатерть.

— Сергей Иванович, так вы не договорили про Турчанинова. Смею ли спросить?

— Бог мой, стоила бы того история! Петр Иванович, управляющий конторой строений государыни, на руку был нечист, к тому же нагл сверх меры. Что он там построил для Екатерины Алексеевны, Бог ведает, но держался, словно второй вице-канцлер. Так вот, государь, встретивший на выходе, сказал только, чтобы никто более в столице его не видел. И представьте: Турчанинов исчез, как сатана его унес! Ни на одной заставе не видели, слуги не знают, куда уехал. Но деньги взял!