– Поглядим, – только и ответил Стема, опуская голову и пряча глаза.
А вообще ему было хорошо в такой мужской компании, нравились разговоры об оружии и дальних походах, незлобливые шутки и внезапно вспыхивающие и также быстро прекращающиеся потасовки.
Иногда Стема уходил от стоянок, бродил по окрестностям или лежал где-нибудь под кустом ракитника, пожевывая травинку и глядя на проплывающие по небу облака. По-прежнему стояла сушь, ссохшийся от жары мох рассыпался под сапогом, в увядших папоротниках не было ни одного гриба, на кустах ни единой ягодки. Жара, скука, только сверчки сухо трещали в удушливой тишине.
Под вечер Стема возвращался на волоки. Усаживался у костра, где ходил по рукам бурдюк с медовухой. Медовуха была сладковатой и легкой, но туманила голову похлеще прославленных ромейских вин. И коварна была. После нескольких глотков мир казался искаженным, начинал разбирать смех, рука проносилась мимо чарки, надетый на нож кусок печеной репы тянул руку вниз, как гиря. Ноги совсем заплетались, так что приходилось почти на четвереньках уползать в тенек под кусты, отлеживаться. А потом снова пить.
После таких попоек идти на охоту с тяжелой головой было ох как несладко. Однако он шел – каждый зарабатывает себе на жизнь собственным ремеслом, а Стемкино ремесло было натягивать лук и попадать в цель. И о нем заговорили на волоках.
Как-то сюда на торги приехал Укреп, привез бочонки своего пива. Распродав его, Укреп стал разыскивать Стемку. Нашел его пьяным, спавшим в холодочке, насилу растолкал, стал отпаивать квасом.
– Я как услышал, что тут редкостный стрелок появился, сразу понял – Стемид наш Кудияров. А ведь думал, что ты от гнева Некраса и его людей до самого Киева бежал.
Стемка молча пил квас, довольно крякая и вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы. Укреп смотрел на него выжидающе, но Стема ни о чем не спрашивал, и тогда корчмарь сам стал рассказывать новости. Оказывается, после исчезновения Стемы враждующие смоленские роды еще долго спорили, но уже больше о том, кто предаст земле тело Олеси. Михолап требовал положить ее в родовой курган, а Некрас уверял, что, раз Олеся до конца оставалась его женой, ему и хоронить ее. Причем говорили, что родовой могилы она недостойна и певунью смоленскую погребут на общем городском кладбище. Это едва не привело к потасовке прямо в детинце. Так что Стемку разыскивать никому и в голову тогда не пришло. А после того как нашумелись и выпустили пар, начали разговаривать о вире.[115] Некрас обязался заплатить роду убитой жены сколько с него запросят (у всех глаза разгорелись от жадности, но Некрас не скупился и в конце концов родичи Олеси остались довольны). Роду же обманутого купца сам Кудияр взялся выплатить ущерб за оскорбление. Так что, выходит, Стеме скрываться уже незачем.
Окончив речь, Укреп стал заглядывать Стемке в глаза, ждал, что тот скажет. Не дождавшись, намекнул о княжне: мается, мол, места себе не находит, все на капище ходит и требы богатые приносит. Задобрила щедростью тоже косо поглядывавших на нее волхвов. Сама же в кручине великой. Наступает русальная неделя, когда перед днем Купалы девушки прекращают работу и ходят на гулянки, водят хороводы да в реках моют косы, а княжна все сидит одна в тереме. Видать, некому утешить ее, а сама никак не опомнится от случившегося.
– Ты пойми, Стема, – восклицал Укреп, – если Светорада и сболтнула лишнее, то только по недомыслию. Сам знаешь, умишко у нее короче кос, словно сами боги укоротили его в обмен на красоту.
И Укреп вновь заглядывал в синие затуманившиеся глаза приятеля в ожидании ответа. Даже намекнул: не сказать ли в детинце, где Стема обитает? Но тот только выдавил:
– Квасу еще налей.
Укреп ушел, так ничего и не добившись от Стемы, и тот опять завалился спать, пролежав под кустом до самой темноты.
Так и проводил он время: стрелял дичь, бродил по окрестностям, беспробудно пил, а то и выходил на кулачный бой. Силачей на волоках всегда водилось немало, любили они разогнать застоявшуюся кровь в кулачном бою, и многие были куда сильнее Стемы. Но он дрался не так, как тут принято: то подсечку неожиданно сделает, когда у самого от борцовского объятия противника уже кости трещат, и повалит под смех и улюлюканье зрителей, а то в последний момент так боднет лбом в переносицу, что кровь польется. Росточка Стемид был невеликого, но чтобы в переносицу какому-нибудь богатырю угодить, – в самый раз.
Одни ругали его за недозволенные приемы, другие же, наоборот, стремились перенять.
– Хитер ты, Чубатый, – говорили Стеме местные, называя приклеившимся тут прозвищем. – Гляди только, чтобы за хитрости девки тебе чуб не выдрали по волоску.
И начинали смеяться, видя, как вздрагивал Стема, отходя прочь.
О девках и бабах на волоках в последнее время говорили постоянно. Когда же еще о них говорить, как не в русальную неделю. Кто-то даже намекал, что надо бы отыскать где-нибудь у обмелевшей реки этаких прелестниц, посмотреть, как они моют косы, как погружаются нагишом в искрящуюся от лунного света воду…
Как-то на волоки забрел полудикий волхв, тоже не побрезговавший выпить из ходившего по кругу бурдюка хмельной жидкости. Заслышав такие разговоры, он даже подскочил, руками замахал, бренча костяными амулетами.
– Совсем боги помутили вам разум, быки бодливые! Да ни одну девку в такое время тронуть нельзя, чтобы гнева богов не вызвать. Может, хоть красавицы наши умилостивят небожителей, и на землю кривичей Купала принесет дожди и грозы. А иначе… Видят боги Перун, Даждьбог и Симарг[116] крылатый плохо придется всем, кто к земле привязан!
– Ну да мы к земле не привязаны, – беспечно отвечали ему.
Тут действительно собрались в основном люди торговые да военные или еще как-то зарабатывающие на пропитание. И пока реки не замерзли и в лесу дичь водится, голода они не страшились. А вот любиться хотелось. Вот и поднесли волхву чарочку, попросили поворожить об известном деле: дескать, когда? С кем?
Волхв от подношения не отказался и с готовностью вызвался ворожить первому, на кого упал взгляд. Им неожиданно оказался Стемка Стрелок. Его смешили повадки этого простецкого лесного кудесника, который то ладонь его разглядывал, то велел бросать перед собой какие-то щепки с нарезанными знаками и долго в них вглядывался. Однако ведун вдруг изрек такое, отчего Стемка заморгал удивленно.