– Вот ты где, Нинка! Ору тебе, ору… Пошли скорей, Яков Ильич зовет. Там Васильца принесли, подшибли его… – И зверовато глянув на Алексея, развернулся и скрылся в лесу.

– Я побежала, – сказала Нина. – Вот видите, до вечера еще ой сколько!.. Но вы все-таки купите шампанское и поставьте его в погреб. Купите-купите, не пропадет.

– Вот тебе и раз, – разнеженно произнес Алексей, обнимая лошадь, гладя ее, прижимая к себе ее морду. Лошади ласки не нравились, она тряхнула головой, вырвалась, отступила: – Называется: приехал к партизанам…

– Черт, черт, где ты? – крикнула душа Алексея Ивановича на весь открытый космос.

– Ну, здесь я, слышу, чего орешь!

– Остановись, мгновенье…

– Погоди, – быстро прервал цитату черт, – не гони картину. Я понимаю: воспоминания нахлынули, сопли распустил… Но остановить мгновенье пока не в силах: сверхновая еще не погасла. Вот погаснет, тогда можем вернуться назад, прямо на эту полянку, к кобыле… Да только зачем? Вечером ты уйдешь на операцию вместе с головной группой отряда, вернешься через три дня, ночью, к самолету. И ту-ту – в столицу. Нину не увидишь…

– Я же потом опять прилетел, через месяц.

– Верно, прилетел. Наврал начальству, что повесть задумал.

– Почему наврал? Задумал. И написал.

– Когда это будет? Через два года. А тогда ты не о повести размечтался, а о девке с веснушками, кобель несчастный!.. Шампанское хоть достал?

– Достал. Любицкий две бутылки приволок, прямо на аэродром.

– Куртуазным ты был, старик, сил нет. Чистый этот… как его… Жюль Верн.

– Дон Жуан, черт.

– Точно, он. Нелады у меня с литературой, путаю все, зря я с тобой, с писателем, связался. Но поздно, поздно. Самолет на старте, пилот в кабине, моторы крутятся. Взлет разрешаю!..

– Извините за опоздание, Нина, но честное слово, оно не по моей вине. Война, – Алексей достал из вещмешка шампанское, поставил бутылки на невысокий, грубо сколоченный стол. – Вот, как обещал…

– Неужели из Москвы? – ахнула Нина, осторожно взяла бутылку в руки, посмотрела на черную этикетку. – Сладкое… Не забыли…

Они сидели в тесной землянке «для гостей», которую командир отряда выделил Алексею, узнал, что корреспондент повесть задумал, что не налетом в отряде. В прошлый раз, к слову, Алексей жил в общей землянке, где, кроме него, храпело человек пять, а теперь – один, королем.

– А вот бокалов нет, – огорченно сказал Алексей. – Придется из кружек… Сейчас вечер. Надеюсь, вы никуда не спешите?

– Никуда.

На Нине было то же самое платье, что и тогда, на поляне, стираное, видать, перестираное, но аккуратное, даже нарядное. И не сапоги на ногах, а туфли-лодочки, такие непривычные, неуместные здесь, в этой темной и низкой норе в два наката, освещаемой тусклой однолинейной керосиновой лампой с надтреснутым стеклом. Да и Нина, чудилось Алексею, была вовсе не отсюда, не из войны…

Алексей снял с бутылки фольгу.

– Как открывать? С бабахом или без?

– Не надо с бабахом. Как тихо кругом, слышите? Тишина стояла лесная, летняя, настоянная на хвое и на смоле, обыкновенная мирная тишина.

– За вас, Нина, – сказал Алексей и поднял кружку.

– Лучше за вас. Вы все-таки гость.

– Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет?

– Можем, – улыбнулась Нина. – Наверное, даже должны.

Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас.

– Остановись, мгновение… – повторила душа.

– Рано, старик, – грустно ответил черт, – сверхновой еще пылать и пылать…

И, кроме тишины, была темнота.

– Зачем ты появился? – спросила Нина.

– За тобой, – сказал Алексей.

– Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги…

– За тобой, – повторил Алексей.

– Пусть это будет правдой.

– Это правда.

– Но ведь война…

– Никакой войны нет!

– Зачем ты соврал, старик? – непривычно тихо спросил черт.

– Я не соврал, – воспротивилась душа Алексея Ивановича. – Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!..

– А потом ты улетел в Москву.

– Чтобы вернуться вновь!

– Лучше бы ты не возвращался, старик…

– Пристегнитесь, товарищ писатель, – сказал Алексею радист, выходя из кабины. – Сейчас посадка.

– Спокойно долетели, – ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.

– Еще сесть надо, – философски заметил радист. – А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?

– Верно, радист.

– Забрали бы вы ее в Москву.

– Забрал бы, да она не хочет.

– Ишь ты! – удивился радист. – Не женское это дело – война.

– Война не спрашивает, где чье дело.

– Справедливо… Ну, счастья вам тогда, – и ушел в кабину.

Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней – костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав «козла», и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.

Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:

– Целы?

– Вроде бы, – усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. – С благополучным прибытием.

– И вас также.

Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:

– Нина с вами?

Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:

– Осторожнее! Не картошку тащишь… – и пошел к самолету.

Алексей цепко взял его за плечо.

– Стой! Нина где, спрашиваю.

Комиссар обернулся.

– Нина? – в глазах его плясали крохотные языки костров. – Нет Нины, Алеша.

– Как нет?!

– Убили Нину.

– Кто? – Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.

– В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.