– Конечно, были. В прошлом веке было все, – гордо заявил он.

Хотя Каэтане и не терпелось подняться по ступенькам на сцену, она решила дать бой заносчивому историку.

– Драма двадцатого века слишком изукрашена. Точно свадебный торт невесты, на который не пожалели глазури и сахарных голубков. Я уж не говорю о том, что в нее со всех сторон стремятся попасть тщеславные глупцы, виснут на ней, точно гроздь бананов. И некому их удержать.

Виржилио опечалился: артистке не было никакого дела до того, что он годами ходил в лохмотьях и терпел нужду. А все из любви к побитым молью бумагам.

– Прошу слова, – смиренно сказал он, желая найти выход из затруднения.

– Нет. Вы много лет держали речь, грешили многословием в учебной аудитории, – заявила Диана, сжав кулаки. – Теперь говорить буду я. Пусть кто-нибудь скажет, что же мы будем играть. Где текст ролей? Где музыкальные инструменты? Кроме артистов – а это мы сами, – нет пока что ничего!

Эти претензии не поколебали убежденности Каэтаны.

– Пока что нам ничего и не надо. Может, вообще мне понадобится лишь одно колечко с камнем, которое сверкало бы и было видно на расстоянии, – насмешливо сказала она.

Полидоро возмутился.

– А когда выйдем на сцену, в каком жанре будем выступать? В опере, пьесе, балете или просто будем молча стоять?

– В опере.

– А что такое опера? – забеспокоилась Джоконда, сразу почувствовав ответственность за новое для нее амплуа.

– Это секрет. По крайней мере до премьеры. – Каэтана подошла к ступенькам – ее влекла пустая сцена. – Кто будет играть на музыкальных инструментах? Кто будет петь?

Возгласы перемешались. Поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Каэтана уже не различала отдельные голоса, которые слышались ей как аккорды с пластинки на радиоле.

– Божьи херувимы и сам Господь!

Балиньо подал ей руку. Он заметил, что голос Каэтаны стал прерывающимся. Опираясь на руку Балиньо, она прошла последние ступеньки, со сцены глянула на остальных сверху вниз и от этого испытала определенное удовольствие.

– Не беспокойтесь. Осталось всего лишь несколько дней. Дядюшка Веспасиано обеспечит нам все – небо и ад.

Все кинулись к лестнице, торопясь подняться на помост, никто не собирался отказываться от сцены, особенно от аплодисментов.

Полидоро попробовал сдержать напор.

– Стойте, где стоите. Поднимусь я. Мне нужна кафедра.

Он сменил тактику и теперь выступал в открытой оппозиции Каэтане: не хотел быть простым статистом, произносящим две-три фразы. Если театральные иллюзии заставили окаменеть сердце Каэтаны, сделали его неспособным к любовным переживаниям, то и он нуждается в такой же поддержке.

– Завтра будем репетировать! – крикнул Полидоро и, обернувшись к Каэтане, добавил: – Виржилио будет режиссером, я – его помощником. Если на премьеру не соберется публика, я сгоню в этот дерьмовый кинотеатр своих коров, у меня их хватает. Душа моя так же проста, как у вывезенного из Индии бычка-зебу.

Балиньо набрался мужества, поднялся на сцену, решив схватиться с Полидоро, размахивавшим предательским клинком, направленным против Каэтаны, дабы отплатить ей за свою любовную неудачу.

– Ты куда, парень? – остановил его за руку Полидоро.

Деспотизм Полидоро привел Каэтану в отчаяние.

– Не будем мы больше терпеть твои нелепые выходки, – заявила она, выходя к рампе.

Три Грации решительно встали на защиту своих позиций, выступили вперед. Поднялся всеобщий гвалт.

– Вы – диктатор, – запротестовал Балиньо, высвободив руку из цепких пальцев Полидоро.

– Ничего страшного в том, чтобы быть диктатором в стране, которая нуждается в порядке!

– Это противоречит воле богов, сеющих беспорядок, – храбро продолжал Балиньо, не обращая внимания на знаки, которые подавали ему Три Грации, призывая к согласию.

Виржилио обнял Полидоро, словно они были любовниками, охраняя его от надвигающейся бури.

– Спокойствие, дамы и господа. Во имя искусства предлагаю заключить перемирие.

Он выдержал паузу. Полидоро, ощущая тепло от тела учителя, слушал его со вниманием.

– Зачем препираться, если мы все живем для искусства, которое простерло над нами свою длань? И стоит ли проклинать диктаторов? Жетулио был диктатором, но народ его любил. Да и сам Медичи теперь, где бы ни появился, пожинает аплодисменты. От футбольных стадионов до Жокейского клуба в Рио-де-Жанейро.

Виржилио простер руку, Балиньо внимательно рассмотрел ее: тонкая, удивительно волосатая. И Себастьяна иной раз среди ласк дергала его за волосики на руке и ласково называла «мой павианчик». Балиньо так и оставил руку Виржилио висеть в воздухе бесконечно долго; заставляя учителя страдать, он хотел досадить Полидоро.

И вдруг Балиньо с самым любезным видом крепко схватил эту руку. Прокашлялся, как всегда, когда волновался.

– Не забудьте, что единственная артистка здесь – Каэтана. Только благодаря ей мы выходим на сцену и выступаем как актеры. Мы, грешные, не можем попасть на сцену без помощи настоящих артистов. Без них нет спектакля. А что может быть более унылым, чем пустая сцена?

Он повернул к Полидоро свое бледное бесстрастное лицо.

– Вы, возможно, понимаете в коровах и землях, но о театре представления не имеете. Что до сеньора учителя, занятого мертвыми и изъеденными молью бумагами, то ему недолго и ошибиться. Попасть в точку дано только артисту, и он сам не знает почему.

– Браво! – прервала его Диана, восхищенная парламентскими способностями Балиньо. – Какая удача, что у Каэтаны такой помощник! Ты счастлива, Каэтана?

Публично обсуждаемая тема счастья воодушевила Полидоро. Как знать, может, Каэтана, актерское призвание которой сделало сцену идеальным местом для выражения чувств, наконец признается избранной публике в своей любви к нему, скрываемой до сих пор из скромности, если не из мести. Настал час избавиться от бремени эмоций, давившего ей на плечи, словно она тащила на себе покойника.

– Если Каэтана не счастлива, то здесь я к ее услугам, – взволнованно сказал Полидоро.

Недавнее приобщение к театральному миру лишило его сдержанности. Признание на людях не вызвало у него чувства стыда, а наоборот – успокоило.

Каэтана держалась с напускной торжественностью. Выражение чувств вне спектакля представлялось ей немыслимым: только чужие отработанные фразы казались правдивыми, примиряли ее с единственной реальностью, какую она знала. Никогда она не сомневалась в выражаемых ею чувствах давно умерших авторов, только их вымысел был для нее источником жизни. Нет, от театра она не откажется ни за что на свете.

Нахмурив брови, Каэтана устремила взор к невидимому горизонту. Медленно прошла через сцену на своих внушительных платформах. Звуки ее шагов отдавались в ушах и в мечтах жадно смотревших на нее зрителей. Балиньо и Князь Данило, будто выполняя полученные ранее указания, присоединились к ней и образовали процессию – не хватало только балдахина, четок и свечей. Три Грации не могли выдержать: присоединившись к актерам, они лишили зрелище театральности, которую те считали своей исключительной прерогативой. Шагая словно под взмахи незримой дирижерской палочки, женщины так старались, что им грозила опасность споткнуться.

– А как же счастье? – умоляющим тоном спросил Полидоро.

Его страдающие глаза мутнели от излучаемого Каэтаной тепла. Влага женского тела, выступавшая, как он полагал, от желания, передалась и ему: он покрылся обильным потом, ускорил шаги и тронул Каэтану за плечо. Та отреагировала на ласку: вздрогнули блестки на плаще Тоски, от волнения порозовела кожа, и она сорвала с головы тиару. От резкого движения волосы рассыпались по плечам – в отличие от глаз они блестели.

– Никогда больше не собирай волосы, – шепнул ей на ухо Полидоро.

Он все больше смелел, вскрывал перед всеми вены своей любви и выпускал проклятый черный сок, который оживлял давно затаившееся в нем желание, хранившееся под вздохи и запах ладана в кадильницах, зажженных в честь Святых Мучеников.