Полидоро вялыми жестами выражал некоторое безразличие. Из любви к неприступной женщине он проявлял покорность, какой в прошлом не было, и из-за этого мог теперь ее потерять.

Он спустился со сцены: до полуночи оставались считанные минуты, вот-вот появится Каэтана.

– Что же она не предупредила нас заранее? – всполошилась Джоконда: в присутствии актрисы она теряла контроль над собой. Двадцать лет назад Каэтана заполнила ее сердце веществом, неподвластным коррозии времени.

Нервничая, Джоконда подбежала к византийскому зеркалу. Три Грации последовали за ней, каждая старалась хоть краешком глаза посмотреть на себя.

– Я просто безобразна! – вздохнув, заключила Себастьяна.

– Поздно жаловаться, – откликнулась Диана. – При любом безобразии можно выглядеть стильно, стать персонажем. И все посчитают, что ты хорошенькая.

– Вы знаете, что вы сейчас сказали, Диана? – спросил Вениерис, в то время как пытался отыскать свободное местечко в зеркале. – Это называется эстетикой. Не правда ли, Виржилио? Бескорыстным и безотчетным восхищением чем-то созданным людьми или природой.

Полидоро молчал, озабоченно поглядывая на часы. Сейчас пробьет полночь.

– В какую дверь войдет Каэтана? – спросил Виржилио, обращаясь к Полидоро.

– Не так уж много здесь дверей, – резко ответил тот.

Эрнесто раздавал бутерброды со стоявшего на столе подноса. Бутылки с соком гуараны стояли в ведерке среди обернутых в газету кусков льда.

– Дверей здесь хватает. Есть даже нарисованные! – запротестовал Вениерис. Он употребил все свое искусство, чтобы обманывать зрение, заставить людей поверить в существование воображаемых городов. Кстати, чтобы подтвердить и укрепить тезис о полной иллюзии, он и принес из дома это самое византийское зеркало и ширму с четырьмя створками, сплошь заклеенными старыми афишами на древнегреческие темы.

– Может, Каэтана не приходит, чтобы заставить нас помучиться? – с грустью предположила Джоконда.

Смотрясь в зеркало, она боялась потерять надежду и вернуться в свое заведение со ссадинами на сердце, какие пришлись и на долю Трех Граций, в последнее время растолстевших от съеденных бутербродов.

– Господи, какая тоска! – тихонько сказала Джоконда, чтобы никто не услышал.

Диана неожиданно обняла ее. Крепко-крепко, как будто хотела помешать ей видеть торжественное вступление Каэтаны в зал кинотеатра.

Это проявление душевной теплоты, хотя и опоздавшее на двадцать лет, растрогало Джоконду. Может, еще не поздно надеяться в будущем на ласковые прикосновения и теплое дыхание друг друга.

Заслышав шум за дверью, Джоконда попробовала отстранить от себя Диану, но та продолжала прижимать ее к своим маленьким грудям, с улыбкой глядя на тщеславную публику, бросившуюся навстречу только что вошедшей Каэтане.

Всем в ноздри бросился вроде бы животный запах, запах зверя редкой красоты, взятого из Апокалипсиса.

– Тихо! – воскликнул Виржилио, стараясь запечатлеть эту сцену.

Этот вырвавшийся из самого нутра историка возглас побудил Диану раскрыть объятия. Джоконда, чуть ли не задыхаясь, лишь наполовину различала затуманенным взором все, что происходило перед ней. Так подействовало на нее появление Каэтаны в сопровождении Балиньо и Князя Данило.

Балиньо нес в руке зажженный фонарь. Внимая первым словам Каэтаны, он стал походить на Навуходоносора, который с изумлением смотрел, как невидимая рука начертала на его жизненном пути весы и другие знаки.

Шел первый час. Данило и Балиньо и не подумали попросить прощенья за опоздание – искусство обходилось без хорошего воспитания. К тому же они не собирались подчиниться жалкой действительности Триндаде, где царила грубость нравов. Даже Полидоро замечал, что обоим не хватает учтивости. Он часто осуждал Додо за то, что она садилась на стул перед домом, чтобы посмотреть на прохожих.

– Не позорь меня, Додо. Унеси стул с мостовой! Та всегда отвечала одно и то же:

– С каких это пор я должна вести себя в Триндаде как в большом городе? Что я тут вижу? Старые автомобили, беззубых кабокло[35] да коровьи лепешки. Наверняка многие из этих коров – наши!

Полидоро предложил Каэтане руку. Та отказалась: все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы не упасть, шагая словно на котурнах. Ей казалось, что она играет какую-то героиню, имя которой забыла. И все же она не хотела подражать Каллас во всем, хотя эти черные танкетки на платформах как будто прибыли из Греции. Из Микен или от пламенного Агамемнона! Полная и царственная Каэтана позаимствовала от Каллас разве что красный плащ Флории Тоски. Надетая на пучок тиара сверкала фальшивыми бриллиантами.

– Разрешите проводить вас на сцену? – спросил у нее Виржилио, не обращая внимания на Полидоро. Он вел себя с ней как бесстрашный импресарио, заключивший с актрисой контракт, невзирая на ее взбалмошный характер.

Каэтана решительно оперлась на его руку, подумав, что человеческая рука, точно мраморная колонна, может выдержать любые превратности. Но Виржилио привык управляться с документами, письмами, страницами книг и с Себастьяной в постели, которая щадила его, и не выдержал тяжести тела актрисы: он склонился чуть ли не до земли и взглядом стал искать, кто бы его заменил. Эрнесто оставил поднос с бутербродами и поспешил на помощь учителю. Заметив это, Каэтана смерила презрительным взглядом обоих.

– То ли в Триндаде мужчины перевелись, то ли во всем мире их не хватает! – И одна пошла на сцену. – Веер! – попросила она.

Данило открыл сумку. В ней звякали безделушки.

– Как здесь жарко! – сказала Каэтана. – Только адского пламени мне и не хватало.

Она ловко обмахивалась веером. При каждом взмахе мелькали изображенные на веере сцены из придворной жизни. Торопливость движений мешала публике разглядеть мотивы Гойи во всей полноте.

Пальмира, набравшаяся развязности за последнюю неделю, подошла к Каэтане, очарованная ловкостью ее рук.

– Мне всегда хотелось такой веер. Никогда не думала, что увижу его вблизи. Эти заокеанские изделия не доходят до Триндаде!

Каэтана перестала обмахиваться веером. Раскрыла его и с удовольствием показала Пальмире кавалеров в капюшонах.

– Это создано воображением Гойи, испанского художника. Я кое-что знаю о нем, потому что имя Каэтана было дано мне в честь женщины, которую он рисовал то голой, то одетой. Маха в двух видах. Видимо, аристократка из рода герцогов Альба.

Вениерис подошел, поклонился и прервал их разговор.

– Мое искусство к вашим услугам, сеньора. Ревнивый Полидоро выразительным жестом отправил его к холстам и, подойдя к Каэтане, обдал ее своим дыханием.

– Давай-ка начинать, не то сами станем рабами иллюзий.

Перед четырьмя ступеньками, ведущими на сцену, Каэтана замешкалась: боялась упасть, такой потешный случай едва ли совместим с высоким искусством. Смешное, увиденное вблизи, без игры прожекторов, оборачивалось смехотворным.

Виржилио помог ей подняться по ступеням.

– Кто из нас не бывает смешным? – сказал он, словно угадывая ее мысли.

Она указала на сцену, по которой ходила, скрипя досками, Джоконда, попросив ее сойти в зал.

– Я играю главную героиню спектакля, я – звезда, а вы – мои помощники, пока что побудьте в зале. Еще рано нам делить сцену.

Джоконда пошла вниз, не узнавая свою подругу: та натягивала лук и пускала стрелы, убивающие мечты других. У самой лестницы Каэтана остановила ее, вдруг пожалев.

– Не сердись и не осуждай меня. Все это фарс – у каждого в душе торчит шип.

Каэтана лучилась доброжелательностью, взгляд ее обещал открыть подруге сердце среди обломков кинотеатра.

К женщинам приблизился Вениерис, они тотчас умолкли. Грек был упоен своим собственным искусством и потому не чувствовал особого влечения к Каэтане.

– Кто бы мог сказать мне, были в прошлом веке железные балки или нет?

Каэтане не понравилось, что ее прервали. А тут еще не только грек, но и Виржилио, этот безупречный кавалер, бился за то, чтобы не остаться в тени.