– Микадзе. Тихо!

Голос Микадзе в тихом вечернем воздухе был слышен даже тем, кто стоял далеко от него. Георгий мало-помалу распрямлялся, начал ходить взад-вперед, потом уперся тростью в одну из ближайших колонн, вновь вернулся на прежнее место.

– Мне сказали, что принят указ, – говорил Микадзе, показав лист бумаги с текстом, напечатанным мелким плотным шрифтом. – Указ от 8 апреля 1989 года. Указ, который является законом для нашей страны, законом для вас и для меня. О чем этот закон? Им запрещаются «призывы к изменению социальной и государственной системы». А в чем цель такого закона? Цель, по утверждению тех, кто его принял, состоит в том, чтобы защитить «процесс демократизации». Защитить, как мы должны понимать, право народа на обсуждение деятельности своего правительства и своей социальной системы. Но указ этот подразумевает также, что народ в ходе такого обсуждения не может допустить и мысли о каких-то изменениях в форме правления и в социальной системе, а если и допустит, то даже пикнуть не смеет, поскольку такие слова будут расцениваться как «призывы к изменению социальной и государственной системы», а это строжайше запрещено и преследуется.

– Кто предложил принять такой указ? Оказывается, что это государственная тайна. Никто не желает признать себя творцом этого дитяти. Хотя несчастный сиротка появился на свет, похоже, весьма настырным и под вполне надежной охраной.

– А кто же защищает закон? Один из таких защитников – Министерство внутренних дел, стоящее на страже законов нашей страны. Что же говорит Министерство внутренних дел? Оно говорит, что наше государство нужно охранять от нашего же народа. Получается, что первейшая обязанность государства – защищать не свой народ, а самое себя. А как может государство защитить самое себя? Очевидно, запрещая кому бы то ни было даже предлагать изменить сложившееся положение вещей.

Во время его речи в толпе то тут, то там возникал гул голосов, изредка прерываемый шумом аплодисментов, а затем откуда-то раздался возглас: «Свободу Грузии!» Подходили новые люди, толпа все ширилась, пока не заполнила почти всю площадь.

Чантурия стоял на ступеньках лестницы ближе к углу здания, откуда мог видеть огромную толпу, которая сжималась все теснее. Когда он только пришел, то подумал, что вся площадь уже забита народом, но вот Георгий начал говорить, а люди все прибывали и прибывали, стараясь протиснуться в первые ряды. Он заметил также, как позади толпы встали милиционеры, часть их смешалась с народом. У некоторых милиционеров были портативные рации, они о чем-то изредка переговаривались, но ничего не предпринимали.

Позади, на краю площади, на расстоянии от толпы виднелась кучка людей в гражданской одежде. Они здоровались друг с другом, перекидывались словами, но, казалось, живого интереса к происходящему не проявляли. Чантурия присматривался к ним более пристально, нежели к милиции: он понял, что это офицеры госбезопасности. Ясно было, что они не грузины, а русские – большинство грузин выгнали из КГБ, когда вскоре после смерти Сталина пал Берия, шеф КГБ и грузин по национальности. После этого лишь немногих грузин принимали на службу в органы госбезопасности – Чантурия сам был одним из таких. До него наконец-то дошло, на что намекал Белкин, когда они говорили о его предстоящем отпуске, который он собирался провести в Тбилиси: «Будьте осторожны». В Грузии происходили серьезные события, такие, что даже офицеры КГБ остерегались говорить о них, предпочитая держать язык за зубами.

При возгласе «Свободу Грузии!» офицеров госбезопасности как ветром сдуло с площади.

Слова «Свободу Грузии!» превратились в тысячеголосый повторяющийся клич, затихший, когда Георгий опять стал говорить.

– Да, свободу Грузии! – сказал он, повторив призыв. – Но не только это. Те невидимки, которые считают, что государство нужно оберегать от народа, – пусть они выйдут и покажут свои лица. Посмотрим тогда, кто же они такие. Поговорим с ними, послушаем доводы. И мы, друзья мои, тоже четко выразим свои мысли и чаяния. Да, свободу Грузии! Но свободу не только Грузии. Свободу народу! Настало время, когда все мы должны поднять свой голос за свободу, или же нам никогда ее не добиться. Сейчас мы стоим на том месте, где некогда стоял монумент Иосифу Сталину. Сталин был грузином, как вы и я. И именно поэтому я говорю вам, что наш призыв не должен быть обращен просто к русским – чтобы они убирались домой. Мы хотим свободы от российской империи – но не только этого. Мы жаждем свободы. Российская империя сама по себе – монумент Сталину, монумент, сделанный не из камня, а из сохраняющегося и поныне людского страха. Но, как и тот каменный монумент, который еще недавно стоял на этой площади, так и монумент страху будет снесен, если мы найдем в себе достаточно мужества, чтобы потребовать уничтожить его. У нас только один источник страха – и это не Сталин в его могиле, а Сталин внутри каждого из нас. Мы слишком долго боялись требовать соблюдения неотъемлемых прав каждого грузина, каждого советского гражданина, каждого человека. Теперь мы громко требуем этого.

Откуда-то из толпы вновь раздался клич на грузинском языке и прокатился по площади, с каждым повторным разом накатываясь волной все громче.

Он звучал как эхо слов Георгия. «Грузия… свободна!» – пронесся клич. «Грузия… свободна! Грузия… свободна! – прокатилось эхо. И Чантурия ощутил, как его собственное сердце забилось в унисон с ритмом: Грузия. Свободна. Грузия. Свободна.

Почти рядом с Георгием, на верхней ступеньке лестницы, появился офицер в армейской форме. Цвет его петлиц и просветов на погонах обозначал, что он служит в войсках Министерства внутренних дел, во внутренней армии Советского Союза. Он поднес ко рту мощный мегафон, нацеленный на толпу как некое диковинное оружие. «Тихо!» – крикнул он, и его голос, усиленный мегафоном, столкнулся с многоголосым гулом толпы. Он привык командовать, а толпа не привыкла – потому замолкла.

– Я подполковник Бакланов, – произнес офицер по-русски. Его голос, искаженный металлом и электроникой, рокотом прокатился по площади.

– Мою дивизию внутренних войск направили сюда выполнить свой долг перед народом, – при этих словах в толпе вновь возник приглушенный шум. – Выполнить свой долг перед народом и подавить контрреволюционную угрозу Советской власти.

Шум стал принимать четкий ритм, перерастая в клич.

– … угрозу Советской власти в Грузинской Социалистической Республике.

Наконец клич на грузинском языке докатился до подполковника и, как волна, с шумом рассыпавшаяся на скалах, заглушил его голос. Клич перекатывался, звучал то тише, то громче, и призывы подполковника на русском языке стали совсем не слышны. Клич звучал: «Русские… вон! Русские… вон! Русские… вон!»

Подполковник опустил мегафон. Он внимательно вглядывался в толпу, как бы пытаясь разглядеть и запомнить лица, хотя их были тысячи и тысячи. Потом клич постепенно стих, и в толпе запели песню. Чантурия ощутил, как на его затылке зашевелились волосы. Песня была церковным гимном на грузинском языке. Он славословил грузинскую свободу.

Подполковник попятился от лестницы и растворился между колоннами.

В тот вечер на проспекте Руставели до самой поздней ночи не затихали песни. Впоследствии у Чантурия при воспоминании о том вечере и песнях всегда подкатывал комок к горлу, а на глазах выступали слезы. Это звучал голос народа – глас, которого не слышали свыше шестидесяти лет.

Он стал подпевать, хотя никогда прежде не слышал гимна и не знал слов.

Так он стоял и пел, когда его нашла Ламара. Она взяла его под руку – запросто, будто знала всю жизнь.

– Микадзе просто великолепен! – прошептала она и тоже запела.

Они переходили от одной группы людей к другой, и везде Ламара находила знакомых. Открыли бутылки вина. Раздались приветствия и витиеватые кавказские тосты. Песни и смех неслись с разных сторон все громче и громче.

«С рассветом приходит и счастье и жизнь, Какое блаженство быть вечно молодым». Серго Чантурия и Ламара Качарава стояли, прижавшись друг к другу, в тени колонн на ступеньках лестницы Дома правительства, их не было видно в свете тусклых фонарей, горевших на площади. Они негромко переговаривались, вполуха слушая друг друга и прислушиваясь к песням и крикам, несущимся из толпы, все еще заполнявшей площадь в этот темный полуночный час. Им хотелось, чтобы ночь тянулась бесконечно.