— Раз вы покаялись в своей вине, — отвечал Наварро, обнимая меня, — то я не должен о ней вспоминать.

Я тоже прижал Хосе к своей груди, и прежние наши чувства друг к другу возродились вновь.

Он слышал о моем аресте и крушении моей карьеры, но все дальнейшее было ему не известно. Я осведомил его обо всем, вплоть до недавней моей беседы с королем, и не скрыл от него скверного приема, оказанного мне министром, равно как и намерения вернуться в свое уединение.

— Ни в коем случае не уезжайте, — сказал он мне. — Раз монарх явил к вам благоволение, то вы должны извлечь из этого какую-нибудь пользу. Между нами будь сказано, граф Оливарес обладает несколько странным характером; у этого вельможи — множество всяких причуд: иногда он, как в данном случае, ведет себя возмутительно и никто, кроме него, не может объяснить этих сумасбродных выходок. Во всяком случае, каковы бы ни были причины оказанного вам дурного приема, стойте здесь твердой ногой: граф не помешает вам воспользоваться милостями монарха, в этом я могу вас уверить. Я замолвлю словечко своему господину, дону Балтасару де Суньига, который приходится дядей графу Оливаресу и разделяет с ним заботы управления.

Поговорив со мной таким образом, Наварро спросил, где я живу, и на том мы расстались.

Мне недолго пришлось его дожидаться. На другой же день он явился ко мне.

— Сеньор де Сантильяна, — сказал Наварро, — у вас есть покровитель: мой господин согласен оказать вам поддержку; после того как я рассказал ему о вас много хорошего, он обещал мне поговорить со своим племянником, графом Оливаресом. Я не сомневаюсь, что он расположит его в вашу пользу, и позволю себе даже сказать, что вы можете на это рассчитывать.

Не желая оказать мне лишь половинную услугу, мой друг Наварро через два дня представил меня дону Балтасару, который сказал мне любезным тоном:

— Сеньор де Сантильяна, ваш друг Хосе расхвалил мне вас в таких выражениях, которые заставляют меня действовать в ваших интересах.

Я отвесил сеньору де Суньига глубокий поклон и ответил, что до смерти буду чувствовать признательность к Наварро за то, что он доставил мне покровительство министра, которого справедливо величают «светочем государственного совета». В ответ на эти льстивые слова дон Балтасар рассмеялся, хлопнул меня по плечу и продолжал в следующих выражениях:

— Можете завтра же явиться к графу Оливаресу: вы останетесь им довольны.

Итак, я в третий раз предстал перед первым министром, который узнал меня в толпе и окинул взглядом, сопровождавшимся улыбкой, которую я счел за доброе предзнаменование.

«Дело идет на лад, — сказал я про себя. — Дядя, видно, урезонил племянника».

Я мог ожидать только благожелательного приема, и мои ожидания оправдались. Граф, выслушав всех, пригласил меня в свой кабинет и сказал фамильярным тоном:

— Друг Сантильяна, прости мне беспокойство, которое я причинил тебе, желая позабавиться; я доставил себе удовольствие помучить тебя, дабы испытать твое благоразумие и посмотреть, как ты поступишь с досады. Не сомневаюсь, что ты вообразил, будто мне не нравишься; напротив того, дитя мое, я признаюсь, что особа твоя пришлась мне как нельзя более по душе. Да, Сантильяна, я чувствую к тебе расположение: если бы даже мой государь не приказал мне позаботиться о твоей судьбе, я сделал бы это по собственному почину. Кроме того, мой дядюшка, дон Балтасар де Суньига, которому я ни в чем не могу отказать, просил меня смотреть на тебя, как на человека, в котором он принимает участие. Этого достаточно, чтобы я решился принять тебя на службу.

Это вступление оказало на меня такое действие, что все чувства во мне смутились. Я упал к ногам министра, который, подняв меня, продолжал в следующих выражениях:

— Возвращайся сюда после обеда и спроси моего управителя: он сообщит тебе те распоряжения, которые я ему дам.

С этими словами сиятельный граф вышел из кабинета, чтобы отстоять обедню, что он делал ежедневно после аудиенции, а затем отправился к королю на ранний прием.

Я не преминул после обеда явиться к первому министру и спросить управителя, который прозывался Рамон Капорис. Не успел я назвать свое имя, как он отвесил мне почтительный поклон и сказал:

— Будьте добры, сеньор, последовать за мной: я провожу вас в апартаменты, отведенные вам в этом дворце.

С этими словами он провел меня по маленькой лестнице к анфиладе в шесть покоев, занимавших второй этаж одного из крыльев дворца и довольно скромно обставленных.

— Вот помещение, — сказал он мне, — которое предоставляет вам его сиятельство. У вас будет стол на шесть персон, оплачиваемый за его счет. Служить вам будут его собственные лакеи; в вашем распоряжении постоянно будет карета. Это не все, — добавил он. — Его сиятельство повелело мне оказывать вам такое же внимание, как если бы вы принадлежали к дому Гусманов.

«Черт подери! что это означает? — подумал я про себя. — Как мне понимать все эти знаки отличия? Нет ли тут какой-нибудь хитрости, и не вздумало ли его сиятельство опять позабавиться, оказывая мне такой почет? Весьма на это похоже, ибо с какой стати министр испанской монархии станет так обо мне заботиться?»

Пока я пребывал в такой неуверенности, колеблясь между страхом и надеждой, явился паж и сообщил, что граф требует меня к себе. Я немедленно же явился к его сиятельству и застал его одного в кабинете.

— Ну что, Сантильяна, — сказал он мне, — доволен ты своей квартирой и распоряжениями, которые я отдал Рамону?

— Милость вашего сиятельства кажется мне чрезмерной, — сказал я ему, — и я принимаю ее с трепетом.

— Почему? — возразил он. — Могу ли я оказать слишком много чести человеку, которого доверил мне король и о котором он поручил мне заботиться? Конечно, нет. Я только исполняю свой долг, обходясь с тобой уважительно. Итак, не удивляйся тому, что я для тебя делаю, и знай, что тебе обеспечено блестящее и прочное положение, если ты будешь мне так же предан, как прежде герцогу Лерме. Говорят, — продолжал он, — что ты стоял с этим сеньором на дружеской ноге. Мне любопытно узнать, как вы познакомились и какие обязанности этот министр на тебя возлагал. Не скрывай от меня ничего: я требую от тебя чистосердечного рассказа.