Как только я сообщил Сипиону, что могу исходатайствовать королевские милости, так он не медля принялся за розыски и в тот же день сказал мне:

— Сеньор, я раскопал небольшое дельце. Только что прибыл в Мадрид один молодой гренадский дворянин, которого зовут дон Рохерио де Рада. Он участвовал в поединке и, будучи теперь вынужден искать покровительства герцога Лермы, готов щедро заплатить тому, кто его выручит. Я виделся с ним. Он собирался обратиться к дону Родриго Кальдерону, о могуществе которого ему протрубили уши, но я отговорил его, дав понять, что этот секретарь продает свое заступничество на вес золота, тогда как вы удовольствуетесь скромным знаком благодарности, и даже оказали бы ему безвозмездно эту услугу, если б ваше положение позволяло вам следовать своим великодушным и бескорыстным наклонностям. Словом, я так его настрочил, что этот дворянин явится к вам завтра поутру.

— Вижу, господин Сипион, — сказал я, — что вы не теряли времени даром. Должно быть, вам такие дела не внове. Удивляюсь только тому, как это вы не разбогатели.

— В этом нет ничего удивительного, — отвечал он, — я люблю, чтоб деньги обращались, и не собираю богатств.

Дон Рохерио де Рада, действительно, зашел ко мне. Я принял его учтиво, но не без некоторой доли высокомерия.

— Сеньор кавальеро, — сказал я ему, — прежде чем обещать вам содействие, я хотел бы узнать обстоятельства того дела чести, которое привело вас ко двору, ибо они могут быть такого характера, что я не осмелюсь хлопотать за вас перед первым министром. Соблаговолите поэтому подробно осведомить меня обо всем и будьте уверены, что я живо приму к сердцу ваши интересы, если только в этом не будет ничего предосудительного для галантного человека.

— Весьма охотно, — возразил молодой гренадец. — Я расскажу вам чистосердечно историю своей жизни.

И он тут же поведал мне следующее.

Г ренадский дворянин дон Анастасио де Рада счастливо проживал в городе Антекере с доньей Эстеванией, своей супругой, отличавшейся не только безупречной добродетелью, но также кротким нравом и исключительной красотой. Она нежно любила своего супруга, а тот, в свою очередь, обожал ее до безумия. Дон Анастасио был ревнив от природы и не переставал питать подозрений, хотя у него не было никаких оснований сомневаться в верности жены. Тем не менее, он боялся, как бы какой-нибудь тайный враг его благополучия не посягнул на его честь. Он не доверял никому из друзей, за исключением дона Уберто де Ордалес, который в качестве двоюродного брата Эстевании имел свободный доступ в его дом и был единственным человеком, коего ему надлежало остерегаться.

Действительно, дон Уберто увлекся своей кузиной и осмелился признаться ей в любви, невзирая ни на соединявшие их узы крови, ни на искреннюю дружбу, которую питал к нему дон Анастасио. Эстевания же, как женщина осторожная, не стала поднимать шума, который, несомненно, повлек бы за собой грустные последствия, а только кротко пожурила своего родственника и, указав ему на то, сколь недостойно с его стороны посягать на ее добродетель и бесчестить ее мужа, сказала ему строго, чтоб он не льстил себя надеждой на успех.

Это мягкое отношение еще больше воспламенило чувства влюбленного кавалера, и, вообразив, что с женщиной такого нрава надо обходиться решительно, он начал вести себя без должного почтения и однажды даже потребовал, чтоб она уступила его страсти. Эстевания сурово оттолкнула его и пригрозила пожаловаться дону Анастасио, дабы он наказал его за такую дерзость. Испугавшись угрозы, поклонник обещал не упоминать больше о своей любви, и, положившись на это обещание, Эстевания простила ему прошлое.

Дон Уберто, будучи от природы злобным человеком, не смог стерпеть такого пренебрежения к своей страсти, а потому возымел гнусное намерение отомстить донье Эстевании. Он знал, что ее супруг очень ревнив и готов поверить всему, что он вздумает ему наговорить. Рассчитывая на это, он замыслил самое черное злодейство, на какое способен низкий человек. Прогуливаясь однажды вечером с этим ревнивым мужем, он притворился весьма опечаленным и сказал ему:

— Любезный друг, я не могу долее терпеть и скрывать от вас тайну, с которой бы я никогда не расстался, если бы ваша честь не была для меня дороже вашего покоя. Но мы оба весьма щепетильны в отношении обид, и я не смею долее утаивать от вас то, что происходит в вашем доме. Приготовьтесь услышать весть, которая доставит вам не меньше горя, чем удивления. Я нанесу вам удар в самое чувствительное место.

— Понимаю, — прервал его уже встревоженный Анастасио, — ваша кузина мне изменила.

— Я больше не признаю ее своей кузиной, — продолжал Ордалес с раздражением. — Я отрекаюсь от нее. Она недостойна быть вашей женой.

— Не мучьте меня дольше! — воскликнул дон Анастасио. — Говорите! Что такое сделала Эстевания?

— Она вам изменила, — возразил дон Уберто. — У вас есть соперник, к которому она благоволит, но которого я не могу вам назвать, ибо, воспользовавшись покровом ночи, прелюбодей скрылся от наблюдавших за ним глаз. Я знаю только, что она вас обманывает, и это не подлежит никакому сомнению. За достоверность моих сообщений вам ручается то обстоятельство, что и моя честь затронута в этом деле. Я не стал бы выступать против Эстевании, если б не был убежден в ее неверности.

— Незачем, — продолжал он, заметив, что его слова произвели желаемое действие, — незачем далее распространяться об этом. Я вижу, что вы возмущены неблагодарностью, которою вам отплатили за любовь, и что вы замышляете справедливую месть. Не стану вам препятствовать. Разите жертву, не считаясь с тем, кто она, и докажите всему городу, что в вопросах чести вы не остановитесь ни перед чем.

Этими речами злодей постарался возбудить слишком доверчивого супруга против невинной женщины и описал в таких ярких красках бесчестье, которое ему грозит, если он не смоет обиды, что, наконец, привел его в ярость. Дон Анастасио обезумел; казалось, что в него вселились фурии, и он вернулся домой с намерением заколоть кинжалом свою несчастную супругу. Когда он вошел в опочивальню, она только что собралась лечь в постель. Сперва он сдержался и подождал, пока прислуга удалится. Но затем, не считаясь ни с небесной карой, ни с позором, который он навлекал на благородную семью, ни даже с естественной жалостью к шестимесячному младенцу во чреве матери, он приблизился к своей жертве и крикнул вне себя от бешенства: