Этот исторический эпизод нагнал на меня еще больше страху. Я счел себя конченным человеком и, не будучи в состоянии утешиться, принялся упрекать себя за свою несдержанность, точно я, действительно, проявил недостаточно терпения.

«Увы! — говорил я сам себе, — чего ради рискнул я рассказать эту злосчастную басню, вызвавшую неудовольствие его светлости? Быть может, он уже сам намеревался избавить меня от нужды. Возможно даже, что судьба готовила мне одну из тех неожиданных удач, которые удивляют мир. Сколько богатств, сколько почестей упустил я из-за своего легкомыслия! Мне следовало бы подумать о том, что многие высокопоставленные особы не выносят указаний и требуют, чтоб от них принимали, как милость, малейшую награду, которую они и без того обязаны дать. Лучше бы мне поститься по-прежнему, ничего не говоря герцогу, и даже умереть с голоду, чтобы вся вина пала на него».

Если б у меня и оставались еще кой-какие надежды, то герцог, с которым я встретился после полудня, окончательно рассеял их. Против своего обыкновения, он держал себя со мной очень серьезно и не сказал мне ни слова, что заставило меня провести остаток дня в смертельной тревоге. Ночь прошла для меня беспокойно: я не переставал вздыхать и печалиться, сожалея об утрате сладчайших упований и боясь увеличить собой число политических узников.

Следующий день был днем кризиса. Герцог приказал позвать меня с утра. Я вошел в его покой, дрожа сильнее, чем преступник, которого собираются судить.

— Сантильяна, — сказал он, протягивая мне бумажку, которую держал в руках, — возьми эту ассигновку…

При слове «ассигновка» я весь затрепетал и сказал сам себе:

«О, боже! Совсем как кардинал Спиноса! А там меня ждет карета, чтоб вести в Сеговию».

Обуявший меня в ту минуту ужас был так силен, что я бросился к ногам министра и, заливаясь слезами, воскликнул:

— Умоляю вас, ваша светлость, простите мою дерзость! Только крайняя нужда могла заставить меня сообщить вам о своем положении.

Видя, что я так растерялся, герцог не смог удержаться от смеха.

— Успокойся, Жиль Блас, и выслушай меня, — сказал он. — Правда, поведав мне о своих нуждах, ты как бы упрекнул меня в том, что я не позаботился о них раньше; но я не сержусь на тебя за это, друг мой. Напротив, я скорее досадую на себя самого за то, что не спросил тебя, как ты живешь. Дабы исправить эту небрежность, я даю тебе для начала ассигновку на полторы тысячи дукатов, каковые тебе отсчитают в казначействе. Но это еще не все: ты будешь получать от меня ежегодно такую же сумму; кроме того, когда богатые и щедрые лица попросят тебя оказать им услугу, то я не запрещаю тебе ходатайствовать за них передо мной.

Осчастливленный этими словами, я облобызал ноги министра, который приказал мне встать и продолжал запросто со мной беседовать. Я, со своей стороны, попытался вернуть себе обычную веселость, но мне не удалось так быстро перейти от горя к радости, и я пребывал в полной подавленности, точно приговоренный к казни, которому объявляют помилование в тот самый момент, когда над ним уже занесен топор. Герцог приписал мою тревогу исключительно опасению его прогневить, хотя страх пожизненного заключения сыграл тут не меньшую роль. Он признался мне, что нарочно выказал мне холодность, дабы узнать, насколько я окажусь чувствителен к этой перемене, и что, убедившись в моей искренней преданности его особе, он полюбил меня еще больше, чем прежде.

К ороль, как бы идя навстречу моему нетерпению, вернулся на следующий день в Мадрид. Я прежде всего помчался в казначейство, где мне немедленно уплатили сумму, указанную в ассигновке. Редко случается, чтоб у бедняка не закружилась голова при таком внезапном переходе от нищеты к богатству. Я переменился вместе с переменой в своей судьбе и стал внимать только голосу тщеславия и честолюбия. Предоставив свою жалкую каморку секретарям, которые еще не научились птичьему языку, я снял во второй раз то же роскошное помещение, оказавшееся, по счастью, незанятым. Потом я послал за известным портным, который обшивал почти всех петиметров. Сняв с меня мерку, он отправился со мной к купцу и забрал у него пять локтей сукна, которые, по его словам, должны были пойти на мое одеяние. Пять локтей на камзол испанского покроя! Боже праведный!.. Но не стоит на этом останавливаться: модные портные всегда берут больше материи, нежели другие. Затем я купил белья, в котором очень нуждался, шелковые чулки и касторовую шляпу, отороченную испанским кружевом.

После этого мне уже нельзя было, не нарушая приличия, обойтись без лакея, а потому я попросил моего хозяина Висенте Фореро рекомендовать мне такового. Большинство иностранцев, останавливавшихся у него, обычно нанимало по прибытии в Мадрид испанскую прислугу, благодаря чему в его гостиницу стекались все находившиеся без места лакеи. Первым явился ко мне парень с таким смиренным и набожным лицом, что я сразу же ему отказал. Мне почудилось, что я вижу перед собой Амбросио Ламелу, и я заявил Фореро:

— Не выношу лакеев с такой добродетельной наружностью: я уже ожегся на них.

Не успел я спровадить первого слугу, как явился второй. Это был бойкий малый, не уступавший по развязности придворному пажу и к тому же довольно плутоватый. Он мне понравился. Я задал ему несколько вопросов и заключил по его ответам, что он далеко не глуп и даже обладает врожденными способностями к интриге. Решив, что он мне подходит, я нанял его. Мне не пришлось в этом раскаяться: вскоре выяснилось, что я сделал замечательное приобретение. Поскольку герцог позволил мне ходатайствовать за тех, кому я хотел оказать услугу, а я отнюдь не намеревался пренебречь таким разрешением, то мне нужна была ищейка для выслеживания дичи, т. е. тертый парень, который умел бы разыскивать и приводить ко мне лиц, желавших просить о чем-либо первого министра. Сипион, — так звали моего лакея, — оказался большим мастаком по этой части. Он перед тем служил у доньи Анны де Гевара, кормилицы инфанта, где имел случай пустить в ход свои дарования, так как дама сия принадлежала к числу особ, которые, пользуясь влиянием при дворе, любят извлекать из этого выгоду.