Напротив развалились хлюпики кудрявые – это Дима у них берёт. А так и не скажешь, что тюрьма-то по ним плачет – золотая молодёжь. Оживлённо беседуют, очарованные все меж собою, глазки бегают доброжелательно – но в пределах опять же своего замкнутого пространства. Ну идиллия.

Дима нас просвещает, пуская дым колечками.

– ...не, кокс – это другое. Кокс – это реальная уверенность мысли, свежесть, острота. Просветление сознания колоссальное. То есть ты реально держишь сразу несколько идей. Углубляешь их, развиваешь... Ну, тут проблема какая: нет притока свежей информации – гоняешь одно и то же.

– Ой, точно, – вставляет Света, ложась щекой мне на коленку, – вот мы с Маринкой в Амстердаме. Я такая уже сижу на толчке в гостинице, отключаюсь – бум головой о перегородку, Маринке говорю: «Ты чего?» – она: «Я? Ничего. А ты чего?» Сидели так, тормозили... Прикольно было.

– ...вон напротив, – продолжает Дима, пуская дым колечками. – Дилеры мои. Те сразу ясно, накурились. Ты видишь, как тащатся друг от друга. Хохочут, как от щекотки... Столько шмали, а не сторчаться. Потому что профи.

– ...не, я больше по таблетке, – продолжает Дима, пуская дым колечками. – Таблетка – она даёт проникновение. То есть как бы обмен энергий с партнёром, контакт на таком высоком внутреннем э-э-э... подъёме.

– ...поэтому и секс, – продолжает Дима, пуская дым колечками. – Вот, например, общаешься с девушкой. Так просто общаешься – вроде чего-то не хватает. А потому что таблетка. На таблетке хочешь её раз в десять сильнее. Причём необязательно прямо трахаться – есть такое понятие: виртуальная близость...

Тут я, конечно, сомневаюсь и требую уточнений, но оставляю фразу незавершённой, так как слева проплывает большой зелёный Перчик. (У, привет, давно не виделись.)

Светин глаз зажёгся изумрудным.

– А ты обалденная девочка, Света, – говорит Дима.

– А ты обалденный мальчик, Дима, – говорит Света.

Грех, повисев, не догнаться в «Миксе». «Микс» – он на то и «Микс». Солнце бьёт в неспавший глаз. Часам к шести только слетается под неприметное крыльцо на Новинском бульваре страждущий активный народец со всех концов зевающей, прокуренной, обдолбанной Москвы. В тесном грохочущем мраке не дают покоя промоутеры – а добро пожаловать в «А-приори», не забудьте, афтер-пати сегодня в двенадцать!..

Больше полузала под разнообразным кайфом – этих сразу видно, скачут заведённые, дрыгаются, как дергунчики. Не остановить ничем. В воздухе повис вопрос: у тебя есть?! Ищутся, встречаются обнадёженно светлыми глазками, качают головой: нет, нету. (Семейственность!) Света на корточках рядом с урной, выставив голые ноги: «Боже, как же классно». Ну, а я всё гоняю и гоняю вопрос другого рода, прокручиваю и обратно в мясорубку: что же такое за виртуальная близость и почему это она в настоящий момент отсутствует у нас со Светой?.. (Ведь имела же она, по-видимому, место – прямым сразившим меня намёком – в её сальном перегляде с этим мерзким, никчёмным бонвиваном?!)

Склонился к Свете некий кролик, сказал ей что-то. Света просветлённо закивала ему в ответ.

Кролика я, конечно, тут же прогнал, а недовольную Свету скоро и молча увёз домой.

Вопрос его был:

– Хочешь половинку?..

Тоже ведь виртуального хотел, подлец.

– Алё, Роман?

– Здравствуй... Фиса.

– Извини, забыла поздравить тебя с днём рожденья.

– Ничего. Спасибо, вспомнила.

– Желаю счастья... в личной жизни.

– Спасибо.

– Ну... пока?

– Пока.

Ночь коротка. Ложимся под рассвет. В девять мне вставать, бодрыми телефонными трелями зарабатывать зыбкую уверенность в сегодняшнем дне. Встаю несвежим – тягостно, муторно.

Где Света?! Нет рядом её родного тельца, как всегда, беспробудного, посапывающего до часу с жалобно полуоткрытыми губками. Нет его нигде, ни на кухне, ни в туалете, и в холодильнике тоже нету.

Света на балконе. Голая и заплаканная, забилась в угол. В красных глазах неподдельное горе. Её трясёт. Я никогда не видел её такой.

Хватаюсь за сердце. Что случилось? Господи, что?!.

– Сколько ещё мне терпеть всё это?! Фиса, Фиса... А вот Фиса... Мы с Фисой... А вот у Фисы... Ты всё равно будешь любить свою Фису!! (Тихо, обречённо.) Что нужно было этой с-с-суке?..

Я долго гладил, успокаивал её на кроватке, говорил, что давно ничего не чувствую, что она – маленький Стулик! – сумела затмить великолепную мою мучительницу, а когда она уснула, вытащил ту Фисину фотографию – с порочным ртом и огромными глазами – обсмотрел всю её и сжёг на балконе.

В воскресенье брусчатый Столешников пуст, а пешеход редок. Витрины бутиков туповато отражаются друг в друге. А продавщицам делать нечего, вот и выглядывают на нас, подзывают коллег, провожают улыбками. Конечно – Света в совсем короткой розовой юбчонке – сама купила, «для меня», да ещё и поправляет её всё время, подтягивает, чтоб только-только на попку хватало. Вошла во вкус девчонка. (Вот приятно как Роминому вкусу потакать – а заодно и другим нравиться!..)

Они, продавщицы, наверно, думают – ну пара. Небось, снял её да водит теперь по магазинам – спонсирует. Теперь ведь модно, чтоб мужчина при деньгах – да с совсем молоденькой. Вон их сколько развелось, пятнашек. (Нервным подсознанием женским чуют, стало быть, потенциальную угрозу.)

И невдомёк им, продавщицам, что блузочка и брючки, так очаровательно легшие на озорную фигурку, куплены на предпоследние деньги, от души, по самому что ни на есть внутреннему призванию и, что вообще интересно, против воли маленькой хищницы.

А хищница всего-то хотела кожаный амулетик.

Зачем он ей – какой в нём прок?!

Негодующий румянец на щеке. Слеза!.. Ну просто – маленькая смерть!

– Что ты, Светик, бог с тобой! Ну давай вернёмся быстрее!..

– Теперь уже не надо. Другие купят.

Я не верю. Какие, кто другие?!

– Другие. Желающие сделать приятное!...

Всё когда-нибудь кончается, учит нас жизнь. Надо везти обратно рыжего кота. Я выношу его за шкирку, чтоб не вырвался, другой рукой держу у уха телефон – веду беседу с мамой, получаю наставления по уходу при транспортировке.

– ...и ни в коем случае не клади его в багажник.

– Хорошо, мама, – говорю я, захлопывая багажник с погребённым в нём котом.

Когда я забыл о его стонах, переключившись на тревожные мысли о каких-то ещё других, он, наверно, как-то продрался в салон, потому что очутился вдруг рядом, на Светином сиденье – и очумело, безмолвно глядел на ночную Москву.

15

– Ну что, Ромео великовозрастный, – хихикает мой Перец, повесившись на люстре, выставив красный зад. – Как я нарисовался-то в вашем «Цеппелине», а? Класс?!

– Но ты был зелёный, – изумляюсь я, пытаюсь ущипнуть его за ягодицу. (Руки ватные, и не выходит.)

– Красный, зелёный, – какая разница. Ты больше вглубь смотри, трубадур... Вот давай. (Подставляет мне задницу.) Разбор твоих полётов. Что ты видишь там, в глубине-то?

– Ну что. Жопа.

– Аб-солютно, my dear! Причём твоя. Я вообще – это ты. Что, ещё не понял?!

Вот те на.

– ...только в негативе как бы. Типа ты у нас такой мягкий, податливый, влюблённый, а я, видишь, жёсткий, да ещё и разноцветный бываю...

– Ты – светофор?! – озаряюсь я.

– Я – проводник, – парирует Перец, раскачиваясь на люстре. – Твоего могучего, но совершенно бесполезного эфирного тела.

– Куда проводник?.. – (Что-то я запутался.)

– Куда! – в тонкий мир!

(Ой, ой, сколько информации!)

– Так вот, значит, жопа. Мы всё время, всё время с тобой в этом самом месте оказываемся. И не надоело тебе, дарлинг?.. Ты думаешь, это я всё подстроил – ну, в клубе, с виртуальными-то делами? Ошибаешься, мон ами. Ты пойми. Вот подсознание твоё посылает импульс. Назойливая такая мыслеформа – хуже осы: вот, мальчики, любуйтесь – какая красавица, да ещё моя!.. И всё вьётся, вьётся над лысиной, а поле моё торсионное – оно же не камень, оно же в обратную сторону начинает раскручиваться... Больно ведь!! Приходится всё вокруг так разрулить, так на ситуацию воздействовать, что желание твоё выходит изнанкою, во как! – и прямо тебе же по лбу. Понял?!