Никого в тёмном Камергерском проезде. Только наездницы в седле переступают на месте ленивым копытом.

– Прокатиться не желаете?..

– Ой, Рома, лошадки! – Светик прыгает в дождь, погладить живую шёрстку, вспаренные лошадиные бока.

– Мужчина, пожертвуйте коням на корм!

Мужчине ничего не остаётся, как прыгнуть следом и пожертвовать сотню (мельче нет).

Света счастлива. (Мужчина не ударил в грязь лицом!) Нежно заглядывает она в печальные лошадиные глаза.

– Рома, Рома, а я в прошлой жизни была лошадкой! – и разворачивается, открывает глазки пошире, конкурирует с лошадками в печали.

Она уже мокрая. Она жива и радостна. Открытым ртом ловит полновесные разноцветные капли. Её пальцы прилипли к моим. Она идёт, как женщина, справа. В моей левой подмышке её бук.

Мне нравится, что она любит дождь.

За это я решил рассказать ей стих. Это единственное, что я сочинил в жизни (в девятом классе на уроке физики). Литературные потуги четырнадцатилетнего отрока с претензией на многозначительность. Речь идёт о некоем портрете с выставки.

Наши слитные шаги чётко ложатся в амфибрахий. Я декламирую выспренно. Мы улыбаемся.

Света останавливается, Света забегает вперёд.

– Это – ты?! Ты знаешь, что ты гений? Повтори ещё последние строчки... В них – всё! Про настоящее искусство – то, что оно вечно, непонято, недосказанно, и всегда-всегда страдает... Как Иисус!..

Я элегантно подхватываю её на руки и несу долго, лёгкую, свежую, податливую. Целую на весу головку.

Становится неудобно нести. (Дурман её разлетевшихся волос уже распирает мне тесные джинсы.)

Аккуратно ставлю статуэтку на асфальт.

– ...чем я могу пахнуть! Твоим «Кензо»!

В машине, в багажнике затаился в ожидании встречи с адресатом целлофановый пузырь моей надежды. Всем нутром торжествуя, извлекаю хрустящую сферу. Ловлю в Светиковых потерянных глазах отражение моего фантазийного порыва (лукавого и бескорыстного).

Её лицо выражает абсолютное счастье. Оно сияет нереальностью происходящего. С-с ума сойти. Задарил совсем! Что-то там внутри такое, как гнёздышко. И не стыдно тебе, так охмурять девчонку.

Едем домой в час ночи под вопли «Рамштайна». (Таким треугольником: я, рядом она и впереди рвётся из магнитолы «Рамштайн» – расчищает дорогу.) На светофорах (и не только) обгоняем разом все машины, повергаем Светика в восторг. Считаем Светины биллборды: «То, что нас объединяет»...

Что же нас объединяет? Да, некая безмолвная общность, что-то немое и важное легко и радостно присутствует в нашей болтовне и переглядах... Я знаю – то наш сговор о поездке, то отзвук брошенного в сердце мне: «Я не такая!»

Я провожаю её до лифта, а то вдруг в подъезде какие призраки. Глядя прямо на меня широко открытыми глазами, она влажно чмокает меня: раз, два, и – три-и-и! – уже вдруг развернувшись ко мне спиной, изогнувшись, забросив головку. Её талия и передние тазовые косточки ложатся мне в руки.

(У неё всё там узко, остро и трепетно.)

– Слушай «Рамштайн»!

(«Добро пожаловать в мой маленький мир с чёрного хода!»)

Люблю в одиночестве затаить счастье, посадить рядом и прокатить через ночной город. (Ох, редко это случается!) Стало быть, «Рамштайн» не ставлю – Света, извини, сейчас моё время, полчаса самбы – румбы – ча-ча-ча, сейчас мы с эклипсом танцуем латину. Светофоры нас понимают: чётко в нисходящую тонику «Бомбы» Рики Мартина вспыхивают (наверно) сзади безумным мелкопрерывистым красным огромные спортивные квадраты стопарей... Мы тормозим, чуть спотыкаясь, чуть – нарочно – опаздывая (как незабвенная Фиса на паркете), – но попадая!!

(А о чём там речь?! А ерунда, проглотил какую-то волшебную розовую капельку – и вся жизнь уже как танец, ты уже болен, ты безнадёжно сумасшедший.)

Здравствуйте, родные чёрные в крапинку – вишнёвые-грушовые, мутные, жарко-неоновые проспект Мира – Садовое – Ленинский! Изорванный встречным ветром любимый маршрут...

Кто-то вылетает на джипе вперёд меня (??!) с поднятым большим пальцем – хорошо, не средним. (Что такое?) А, значит, люди понимают, люди сочувствуют!

А вот и моя улётная «Amor de mis amores»! На залихватском гитарном вступлении въезжает мне прямо в пах телефонный звонок – или, скажем так: приятно щекочет мне паховую область. Неожиданно. (То есть самого звонка-то я, конечно, не слышу – телефончик прячется от грохота у меня между ног, ну а потом сползает по сиденью ещё глубже – это единственное место, где его вибрирующие конвульсии не пропадают даром.)

Сейчас это может быть один-единственный абонент МТС из 7,5 млнов. Звонок которого способен окончательно снести мне крышу.

Двумя пальцами извлекаю аппарат за трепещущую антенну.

– Ало, Р-рёмочка! Мы сейчас тут с мамой твоё платье мерим, ты себе не представляешь, мне та-а-ак здорово!.. То есть это вообще-то не моё, у меня таких вещей нет, но...

Восторги растворяются в искромётном припеве. Врубленный на максимум, припев предлагается к прослушиванию и сопровождается кастаньетной чечёткой, выщёлкиваемой на пальцах. (Руль я держу коленкой. Телефон я держу щекой.) Принцесса моя, что ты такое со мной сделала, что...

Простыми и звонкими испанскими словами, синхронно напетыми в трубку моим ошалевшим, рвущимся куда-то сердцем, – припев признавался Светику в любви.

Сегодня в спортзале были ноги. Мои хлипкие модельные ноженьки. Отстающее звено. (Пора наконец-то подвести под себя постамент.)

Уф, серьёзная группа! Тренировка – что называется, развивающая. Это значит – все подходы с максимальным весом и до отказа. Вес-то отпускаешь, а боль ещё стоит в мышце секунд несколько, гудящая, тугая, корчит лицо судорогой. И мухи такие сиреневые в выпуклых глазах. И в обморок хочется. Как я грузил их (бицепс – квадрицепс!), как убивал – ой, жимы, выпады, разгибания, приседания...

Такое было чувство, что я весь состою из ног.

Закрывался я, как всегда, из домашней бутылочки супергейнером, это такой коктейль углеводный. (Двойной дозой!) Ну, тут свои нюансы: выпьешь мало – катаболический процесс не остановишь, чуть переборщишь – сразу оплываешь чем-то лишним в пояснице... Потом ещё всё время ходишь, щупаешь себя, бочка оттягиваешь, как ненормальный.

Я в раздевалке, я согнут в три погибели, соплю, вздыхаю натужно, фырчу. (Завязываю шнурки.) Пульс долбит по вискам. Пот конденсируется на лбу. (Это после душа-то!) Сейчас потекут по носу первые капли, тёплые и щекотные. Когда-нибудь в тысячевторой раз хлынет кровь куда-нибудь не туда. (Тьфу-тьфу!) Кряхтя, я разгибаюсь. Смотрю в зеркало и улыбаюсь удивлённо – ну натуральный рак, мокрый, красный, блестящий, клешни здоровенные...

Только что из кастрюли.

Вообще-то про спортзал – это к слову. Единственная в нём радость – момент его покидания. Покидаю я его торжественно, с чувством выполненного долга (в ликующих конечностях), с чувством разыгравшегося метаболизма (в груди), а также с неясным ощущением готовности к чему-то (в голове).

Я думаю о том, к чему же это я могу быть готов. И почему после спортзала? Ответ быстро является из недр подсознания, извлечённый оттуда парой стройных кукольных ножек, мелькнувших вдали. А-а, это дядя Фрейд, блестя пенсне, подталкивает меня к реализации мужского потенциала, а внешнюю мою спортивность со всезнающей улыбкой предлагает в качестве опоры. Без которой я – не герой-любовник?

Да нет – конечно, я о Свете. Целый день она там сидела, у меня в подсознании. Стало легче и радостней звонить ей, разговаривать с ней – всем замирающе торжествующим нутром своим я уже почти уверенно угадывал в её милом ворковании интонации ответа. И, боясь спугнуть, сглазить, опошлить это зарождавшееся нечто, я и не думал о знакомствах с другими. Буду с девчонкой до конца честен, пусть сполна оценит она дар судьбы. Увесистый подарок в виде меня.