Каиафа стоял посередине зала, когда подготовленные им «очевидцы» преступных высказываний и дел самозванного пророка бойко один за другим начав говорить, вдруг стали путаться в своих показаниях и вскоре вообще замолчали, отводя глаза в сторону, дабы не встретиться взглядами ни с первосвященником, ни с подсудимым. Наступила гнетущая пауза, грозившая сорвать судебный процесс, продлись она ещё какое-то время. Вопросов никто не задавал, так как ни один из присутствовавших не знал своей роли в этой игре, полностью положившись на первосвященника Каиафу. Члены Синедриона были недовольны, но особенно в раздражённом состоянии пребывал Ханан. Его худое лицо выглядело злым от негодования, которое бушевало внутри бывшего главного жреца. В зале заседания царила полная тишина. Казалось, что всё! Суд сорван! Но не таков был Иосиф Каиафа, чтобы так глупо и бездарно потерять уже завоёванную победу. Хитрый и изощрённый его ум быстро нашёл выход из создавшегося положения. Каиафа вдруг резко повернулся к подсудимому и, глядя тому в глаза, угрожающе спросил:

– Что ты ничего не отвечаешь? Что они против тебя свидетельствуют?

Первосвященника распирало чувство полного превосходства над пленником, и ему очень хотелось продлить свой триумф, к которому шёл так мучительно и долго. Однако обвиняемый молчал. Опять первосвященник спросил его и сказал ему:

– Ты ли Христос, Сын Благословенного?.

Иисус коротко ответил:

– Ты сказал!

Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, прокричал на весь зал:

– На что вам ещё свидетелей? Разве вы не слышали богохульство? Как вам кажется?

Дружно кивая, молчаливым согласием ответили члены Синедриона на вопрос первосвященника Каиафы. Говорить более было не о чем, они уже приготовились заслушать и вторично утвердить подписанный ночью приговор, свиток которого начал торжественно разворачивать главный настоятель иерусалимского Храма, тем неожиданней для них всех прозвучал тихий и спокойный голос подсудимого.

– Если это дело, за которое судите меня, от человека, оно падёт само собой, а если от Бога, то, как вы смеете противиться делу Божию? – вдруг спросил всех находившихся в зале пленник. – Всё равно вам не удастся остановить его, даже если отправите меня на смерть! Жестоковыйные люди с обрезанными сердцем и ушами! Вы всегда противитесь Истине и Духу, как отцы ваши, так и вы! Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили и предвозвестивших пришествие праведника, которого предателями и убийцами сделались ныне вы, вы, которые приняли закон при служении ангелов и не сохранили.... Вы полагаете, что являетесь правителями этого мира? Зло царствует в мире. Сатана – царь этого мира, а значит и ваш царь, и вы ему повинуетесь! Глупцы! Неужели вы стали слепцами и не видите, что всеми вашими поступками и мыслями руководит дьявол? Цари убивают пророков, священники и книжники не поступают так, как велят поступать другим. Праведники вами преследуются, и единственная доля добрых и честных людей – слёзы... – с трудом шевеля разбитыми губами, не проговорил, но почти прошептал истерзанный храмовыми слугами да ещё избытый кнутом моего легионера узник.

Такой дерзости от пленника не ожидал никто. Эффект от речи осуждённого превзошёл напыщенные слова, сказанные главным жрецом, весь его пафос и патетику. Молчали буквально все. Члены Высшего совета с открытыми от удивления ртами и широко раскрытыми глазами испуганно и тревожно глядели то на первосвященника, то на подсудимого, то друг на друга. Каиафа, который после своего столь эмоционального и блестящего выступления успел сесть обратно в кресло, даже чуть привстал из него, но не найдя быстро нужного ответа, в растерянности опустился. Он судорожно хватал ртом воздух, будто вновь его горло перехватила железная удавка, а мелко дрожавшие руки выдавали жуткое волнение. Иосиф и его тесть не планировали предоставлять последнее слово осуждённому, но тот выступил, не дожидаясь разрешения Каиафы. Первосвященник какое-то время пребывал в лёгкой панике и потому даже выглядел немного потерянным и чуть подавленным. Каиафа вдруг понял, что нельзя давать возможности проповеднику говорить далее, ибо стало вполне очевидно, что скажи сейчас пленник, хотя бы ещё несколько слов, и все старания, усилия и стремления первосвященника добиться победы пойдут прахом.

Каиафа внезапно заприметил, как грозные взгляды его единоверцев, услышавших слова Назорея, вдруг смягчились, а в глазах их промелькнули огоньки сомнения и сверкнули проблески жалости к нищему проповеднику из Галилеи. Это могло всё испортить, а такого исхода весьма успешно начавшегося дела первосвященник допустить не мог. Нельзя было, чтобы чаша весов справедливости, хотя бы чуть-чуть, но качнулась бы в сторону подсудимого, перед которым неожиданно забрезжил огонёк надежды на спасение. Это грозило Каиафе поражением, отставкой и забвением. Иосиф растерянно оглянулся по сторонам и столкнулся с грозным взглядом, устремлённых на него лихорадочно блестящих глаз Ханана, своего тестя. По этому многозначительному взгляду Каиафа понял, что с устроенным спектаклем под названием суд пора заканчивать, ибо его продолжение может завершиться совершенно непредсказуемо, если не плачевно. Он, наконец, опомнился, вскочил и отчаянно замахал руками ожидавшим его указания стражникам, чтобы те быстрее бы вывели из зала и без того слишком много сказавшего подсудимого. Более говорить обвиняемому не дали. Малх, верный слуга жреца, ловким ударом сбил проповедника с ног, затем пленника грубо подхватили под руки и буквально силой вытащили из зала, зажимая ему рот, чтобы он не успел бы ничего прокричать напоследок.

После того как осуждённого увели, Каиафа, торжествующе посмотрев на всех членов Высшего совета и Синедриона, коротко, тоном, не терпящим возражений, бросил: «Смерть!» И немного помолчав, первосвященник твёрдым голосом добавил: «На кресте!» Все сидевшие по обе стороны от кресла члены Синедриона вновь дружно закивали в знак согласия и утверждения приговора. Они единогласно признали самозванного пророка из Галилеи по имени Иисус повинным в нарушении священных Законов Моисея, а, значит, и смерти достойным.

Само время с этого момента начало обратный отсчёт срока жизни, оставшейся в распоряжении осуждённого проповедника.

Утро наступившей пятницы началось спокойно. Никаких волнений или недовольств в городе не было. Всё шло своим чередом, ничего не изменилось в обыденной жизни Иерусалима. Один из моих легионеров, как обычно, дождавшись меня после окончания завтрака, доложил:

– Игемон, охрана дворца усилена. Около Храма собралось много паломников, ведут себя миролюбиво, никаких попыток бунта не наблюдается, каких-либо призывов против власти в толпе не слышится. Возле дома первосвященника стоит большая орда всякого сброда и ждёт оглашения приговора.

– Спасибо, Марк! – поблагодарил я своего центуриона. Мне уже было пора ехать в крепость. Моя жена, ещё раз напомнив о своей просьбе благосклонно отнестись к задержанному проповеднику, отправилась по своим делам. Вокруг как всегда было тихо и спокойно. Время шло, но никто не сообщил, что пленник хочет встретиться со мной. Ведь я предлагал ему бежать. А кто, собственно говоря, должен был прийти, не сам же узник, который находился в тюрьме? От кого я ждал весточку? Даже мне самому было сложно ответить на этот вопрос.

«Значит молодая галилеянка не смогла уговорить своего наречённого бежать. Что ж, стало быть, он решил умереть, согласившись предстать перед судом Синедриона! А уж первосвященник-то приложит все силы, дабы постараться не выпустить свою жертву. Ладно, это вполне осознанный выбор. От моей помощи Назорей, стало быть, отказался. Глупость то его или нет, не мне судить», – с некоторой досадой думал я про себя, выезжая за ворота дворца.

На улицах Иерусалима, несмотря на раннее время, было довольно многолюдно. Город уже жил предчувствиями и радостями большого праздника, наступление которого ожидалось на следующий день. В крепость Антония, где было оборудовано моё судейское место, я прибыл в сопровождении небольшого конного отряда, помня о настоятельном наказе, который дала на прощание моя жена. Мы ещё не успели спешиться, как ко мне подошёл гонец от первосвященника и протянул толстый свиток пергамента.