«С кем он думал тягаться, глупец? Со мной, первым священником Иерусалима и Иудейского царства? Он самоубийца, коли, решил выступить против наших законов, ибо это означает стать противником и врагом священного города, выступить против мощи Иерусалима, авторитета Синедриона и власти Высшего совета. Этот нищий бродяга поставил себя вне Закона, а значит и вне Бога!» – самодовольно и радостно рассуждал про себя победитель. Каиафа знал, даже был уверен, что сегодня во время судебного процесса никаких недоразумений не возникнет, хотя немного побаивался. У него, правда, время от времени вдруг появлялись нехорошие предчувствия, уж слишком хорошо и гладко всё прошло накануне: и задержание проповедника, и ночной суд, и свидетели, но главный жрец тут же гнал прочь от себя эти сомнения.

«А почему, собственно говоря, должно было что-то пройти плохо? Разве я не подготовился? А жертвы, что были принесены Господу нашему, дабы помог он мне в моём деле, разве не приняты? А молитва моя разве не дошла до Бога? И, если до сих пор всё шло так прекрасно, то, значит, Господу угодно помогать мне, а не самозванцу!» – рассуждал Каиафа, справедливо полагая, что если его соображения правильны, то и все принятые решения относительно проповедника окончательны.

Первосвященник заранее подготовил своих людей, рабов и храмовую стражу. Он вывел их всех на площадь перед своим домом. Каиафа так же собрал и подговорил толпу, подкупив несколько десятков городских бродяг, ещё вчера, возможно, провозглашавших «осанну» нищему проповеднику, который величал себя сыном Божьим. Но сегодня этому сброду по наущению жреца следовало прокричать имя того, на кого укажет лично первосвященник, дабы по случаю праздника подарить тому жизнь. Удивляться этому не стоило, так как не было среди людей, собравшихся на площади у дома первосвященника, случайных прохожих.

Тяжёлым взглядом из-под нахмуренных бровей, с трудом сдерживая радость и сохраняя суровость, Иосиф Каиафа посмотрел на присутствовавших в зале заседания членов Высшего совета и Синедриона. Они сидели чинно в соответствии с занимаемым положением. В зале царила полная тишина и спокойствие. Все молча ждали, когда же первосвященник начнёт заседание суда. Каиафа поднялся из кресла и взмахом руки приказал храмовой страже привести обвиняемого в богохульстве самозванца. Слуги тут же бросились выполнять приказание хозяина. В зале вновь наступило молчание, которое никто не смел нарушить.

Первосвященник тем временем, погружённый в свои мысли, в ожидании пленника, не торопясь, прошёлся до балкона, выходящего на площадь, вспоминая сегодняшней ночной разговор с самозванным пророком. Каиафа даже не собирался допрашивать задержанного проповедника. Для чего? Преступление галилеянина Каиафа усматривал во всём его поведении, но особенно в том, что этот нищий голодранец, рождённый на конюшне, говорил о себе, как о посланце Божьем.

«Ошибка, ошибка закралась в Писание. Разве такое не могло случиться? – в который уже раз спрашивал сам себя и тут же отвечал первосвященник, – конечно, могло! Ну, не должно так быть, чтобы благоволение Господа пало не на священника по роду и крови из колена Левия, а на неизвестного, безродного нищего оборванца! Правда, люди поговаривают, что он из мессианского рода Иуды, – эта мысль приводила главного жреца в бешенство, и он готов был любого, кто сказал бы ему такое, задушить своими руками, растерзать, забить камнями, зарезать, если бы не его сан священника и высокое положение. – Ну, ничего! Я быстро заткну рты, из которых исходит столь гнусная ересь. Закон будет изменён и переписан в пользу моего рода. Но сначала раз и навсегда надо разобраться и покончить со всякими попытками кого бы то ни было претендовать на звание пророка и мессии. Назорей будет первым в череде жестоких казней, которые последуют сразу же, если кто-нибудь ещё станет распускать без меры свой язык. А Пилату ничего не останется, кроме как утвердить смертный приговор и быть заодно с нами. Посмотрим, кто кого одолеет. Я тоже не умею прощать и не забываю обид, нанесённых мне однажды!»

Каиафа стоял у окна и довольно поглядывал на толпу, готовую по мановению руки поддержать любое его желание. Первосвященник прекрасно понимал, что прокуратор в таком тонком деле был ему, конечно, не помощником. По мнению жреца, римский наместник только и умел, что подписывать указы, проводить военные учения своего легиона да отсылать налоги в Рим. Каиафа предпринимал немало усилий, чтобы втянуть меня в свои интриги, но ничего не смог поделать. Правда, когда однажды первосвященнику доложили, что моя жена, Клавдия, вроде как, стала тайной последовательницей учения Галилеянина, то узнав эту новость, он страшно обрадовался. Каиафа тогда довольно потёр руки и подумал: «Замечательно! Теперь у меня будут весьма веские доводы надавить на прокуратора и крепко держать его в узде, если потребуется. Господи, что же люди нашли в этом предводители босых и нищих? Чем он их так завлёк и заворожил, что они все, включая жену прокуратора, толпами побежали за ним, и теперь слушают его бредни с раскрытыми ртами?»

Пока первосвященник, пребывая в задумчивости и размышлениях, стоял на балконе, в зал ввели проповедника. Каиафа повернулся лицом к пленнику и сразу заметил, что на нём сейчас не было тяжёлых цепей, в которые того заковали ещё вчера в саду, да и в крепость к римлянам отводили так же в кандалах. Первосвященника этот факт очень разозлил и даже обидел.

«Пилат специально снял цепи, чтобы унизить меня, – зло подумал Каиафа, – ну, ладно, и этого я не забуду!»

Сегодня главному жрецу в принципе нечего было опасаться. Судьбу подсудимого уже предрешили прошедшей ночью, когда за деньги первосвященника члены Синедриона единогласно поддержали его предложение убить проповедника из Капернаума. Сейчас же пленника, загодя осуждённого на казнь, судили вторично и лишь для того, чтобы только соблюсти видимость закона. Каиафа жестоко ненавидел самозванца, хотя видел его лишь мимолетно – давно, почти двадцать лет назад. И, конечно же, вчера, точнее – нынешней ночью. Но вспоминать годы своей нищенской молодости Иосифу не очень хотелось, а посему он напрочь вычеркнул ту встречу, самую первую, из своей памяти.

Итак, проповедника привели в зал. Он стоял перед первосвященником, и судебное заседание Синедриона началось. Вызванные свидетели начали быстро давать заученные накануне показания. Первосвященник даже не слушал их, ибо знал, что те скажут именно так, как надо было сказать, ведь он сам, лично, беседовал с каждым свидетелем и каждому из них подробно объяснил, как и что должно свидетельствовать в суде. Иуда, который обещал быть, в зале не присутствовал. Главному обвинителю специально приготовили занавес, из-за которого он сказал бы веские свои слова, но Искариот вообще не пришёл на заседание Синедриона. Его искали повсюду слуги первосвященника и храмовые стражники, но их поиски не увенчались успехов. Иуда пропал, исчез, сгинул, словно его никогда и не было. Это известие, конечно, разозлило жреца, но поделать он уже ничего не мог.

Каиафа в своих планах предполагал закончить суд только одним решением – суровым приговором, по которому самозванцу была уготована смерть не простая, но через казнь, позорную и жестокую, на кресте, вместе и рядом с самыми гнусными и мерзкими преступниками: вором, убийцей и грабителем. Первосвященник яростно желал этим лютым наказанием уравнять проповедника в правах с обычными бандитами, дабы в первую очередь запомнилась его смерть для всех людей как вполне законное возмездие за нарушение правил поведения в обычной жизни и затем уже священных заветов. А ещё в тайне души Каиафа замышлял оставить у потомков память о Назорее, как о самом заурядном и обычном злодее и насильнике, но не как о пророке.

«И никакой жалости, никакой милости, а тем более спасения. Нужно постараться избежать любой случайности, даже если вмешается прокуратор, ибо результат должен быть только один и именно тот, что я вынес смутьяну ещё много месяцев назад», – думал первосвященник, пока свидетели давали показания.