– Ты отпусти его своей властью, ибо миловать осуждённого есть полное право прокуратора Рима. Тебя же все и всегда будут вспоминать по-доброму. Относись к людям так, как если бы ты хотел, чтобы они относились к тебе! – радостно заговорила Клавдия. У неё даже порозовели щёки и заблестели глаза, когда услышала от меня обещание выполнить её просьбу.
– Хорошо, дорогая, хорошо! Если Синедрион уже вынес ему смертную казнь, я воспользуюсь своим правом и наложу вето. Прикажу, правда, чтобы проповеднику всыпали хорошенько плётками за длинный его язык и после этого отпустили, – заверил я на прощание жену, закончив завтрак и торопясь в крепость, где по давно заведённой традиции готовилось судейское место для римского прокуратора.
Но не было тогда мне известно, что вечные мои соперники и главные недруги, первый жрец Иерусалима Иосиф Каиафа и тесть его Ханан, не теряли времени, ибо заранее и весьма тщательно подготовились к встрече со мной. Они всё предусмотрели, дабы я, оказавшись в центре коварного заговора, не смог бы вырваться из хитро расставленных ими вокруг меня сетей, не утвердив нелепый и жестокий приговор.
Было раннее утро пятнадцатого дня месяца авива. На площади перед домом главного жреца Иудеи собралось много народа. Толпа возбуждённо роптала и шумела. Сам же первосвященник главного иерусалимского Храма в это время находился в большом зале заседаний. Он сегодня проснулся рано и уже приготовился к судебному процессу, обрядившись, как и предписывалось по древнему Закону, в священные одежды. В тёмном долгополом подире на плечах и высоком чёрном кидаре на голове, этих двух символах веры и власти, Иосиф Каиафа восседал в самом центре на большом кресле, которое было изготовлено из целикового ствола горного кедра и украшено золотыми позументами. По обе стороны от него вдоль стен важно и чинно расположились члены Высшего совета и Синедриона. Нынешним утром Иосиф Каиафа выглядел как никогда величественным, надменным, высокомерным и строгим. Хотя он и провёл бессонную ночь, но усталости не чувствовал. Главный жрец просто не думал о ней, ибо сегодня наступал знаменательный день – день его личного триумфа, победы, момент его, первого священника, истины и правды и ничьей другой. Сегодня он был первым из первых, лучшим из лучших потому, что именно он, Иосиф Каиафа в глазах своих соплеменников стал надёжным и верным защитником единственно истинной веры, а в прочем нет, даже не защитником, но победителем над всеми врагами древнего Закона. Именно он, и никто другой, одержал убедительную и безоговорочную победу в борьбе за нерушимость и святость заветов, переданных им, иудеям, как богом избранному народу, от самого Господа через истинного его пророка Моисея, признанного и почитаемого всеми коленами Израилевыми и во всей Палестине.
С самого раннего утра, когда уже всё было готово для судебного процесса, дабы сурово покарать мерзкого самозванца, посмевшего претендовать на имя Христоса Господнего, жестокие мысли стали одолевать величественного первосвященника главного иерусалимского Храма: «Никакой пощады! Нет, нет и всегда нет! Никакой милости! Он преступник! Он посягнул на святость нашего Закона! Смерть, смерть и только смерть!!! Причём смерть позорная, на кресте. Вот тогда, через эту недостойную настоящего иудея казнь, мы сможем считать его не иудеем, ибо жил он, не соблюдая наших законов, и умер, осквернив даже смерть свою постыдной казнью, достойной язычника! И обязательно в общую могилу, тайно, чтобы даже ближайшие его ученики не смоги бы найти место захоронения своего наставника. С таким великим позором Назорей никогда не останется в памяти людей. А с этими последователями, что попытаются продолжить дело самозванца, я быстро разберусь, безжалостно и так жестоко, чтобы после этого ни у кого не возникло бы желания попусту распускать свой язык!»
Заключительный акт, написанного и разыгранного Каиафой спектакля, решено было сыграть на утреннем заседании Синедриона. Это ему советовал и Ханан, тесть первосвященника и сам когда-то бывший главным жрецом Иудеи.
– Надо показать людям, – трескучим голосом наставлял старик зятю, – что всем следует соблюдать Закон. А то могут возникнуть волнения и недовольства, ведь судить ночью не дозволено. Я, думаю, решение Синедриона, которое мы уже утвердили, нужно зачитать толпе, а самозванцу даже не стоит давать последнего слова и тем паче предъявлять его людям. Да, и, наверное, лучше заранее отправить приговор прокуратору, но только на двоих осуждённых. Самозванца же мы оставим здесь. Пусть Пилат приедет к нам сюда, ведь, наверняка, он захочет лично посмотреть на того, кто стал камнем преткновения во всех наших отношениях. Сами-то мы в крепость прибыть не можем накануне пасхи, дабы не осквернить себя перед праздником. Это будет правильно! Здесь не его резиденция! Ха-ха-ха! – отрывисто засмеялся тесть Каиафы, будто прокашлял.
«Старик, однако, мудр, ибо правильные слова говорит», – в который уже раз за сегодняшнее утро подумал Каиафа, вспоминая недавний свой разговор с тестем после вчерашнего ночного суда, тайного и скорого, но прошедшего очень удачно. Синедрион узким кругом самых уважаемых и почётных его членов принял и утвердил заранее подготовленный первосвященником приговор проповеднику, посмевшему назвать себя царём иудейским. Теперь оставалось только выслушать на утреннем заседании всех свидетелей, да выступить самому Каиафе с обвинениями самозванца в измене и богохульстве. Первосвященник ещё ночью по наущению своего строгого тестя, когда тщательно, до мельчайших деталей, обговаривали, как проводить суд да готовить толпу, согласился лично обличить самозваного пророка во лжи и святотатстве. Ханан ему тогда прямо так и сказал: «Ты, Иосиф, обязательно сам выступи с обвинениями, дабы ни у кого из иудейской знати и простолюдинов не осталось бы сомнения в твоей правоте и заслугах перед священным городом Иерусалимом в защите и сохранении древних наших Законов». Каиафа в ту ночь в очередной раз удивился мудрости своего тестя и обрадовался дельному совету бывшего жреца.
Первосвященник буквально ликовал от своего грядущего успеха, торжествовал, в тайне восхищался собой. И было от чего. Ведь он перехитрил, переиграл не только меня, римского прокуратора, возомнившего, по его мнению, себя правителем Иудеи и не понимавшего по существу, кто на самом деле заправляет всеми делами здесь, но и преподнёс наглядный урок для тех, кто этого ещё не понял. Первосвященник сделал всё для защиты истинной веры и упрочения Закона, записанного на каменных скрижалях, и потому был очень доволен этой победой.
«Слишком уж много в последнее время стало объявляться праведников и пророков, взваливающих на свои плечи непосильное бремя нового Завета, – с некоторым раздражением думал он. – Надо раз и навсегда положить конец богопротивной привычке, появившейся у шарлатанов и бродяг, когда любой мало-мальски образованный человек, немного разбирающийся в Писании, спокойно объявляет себя мессией и тут же провозглашает царём иудейским».
Каиафа считал своим долгом и целью жизни пресекать и наказывать любого проповедника, не являющегося по рождению левитом, а посему и не достойного учить народ и толковать священные заповеди. Одному уже такому болтуну, вопиющему в пустыне, отсекли голову по приказу тетрарха Галилеи, и то было правильно. За длинный язык, который кто-то не желает и не умеет держать за зубами, и несдержанные речи, высказываемые на площадях иудейских городов, наказывать надо нещадно и жестоко, особенно, если тот смутьян покушается на веру и святость их старых законов, соблюдаемых многие сотни лет. Но более всего радости первосвященнику приносило осознание того, что приговор самозванцу будет исполнен сегодня же, незамедлительно. Каиафа даже место для казни уже подобрал. Ему очень понравилась один голый, совершенно лишённый всякой растительности, небольшой скалистый холм в окрестностях города, издали напоминавший бритый человеческий череп. Люди даже придумали возвышению смешное название «Лысая гора». Находился этот самый холм в двух стадиях севернее городских стен, и путь к нему пролегал через самые старые ворота Иерусалима, в народе называемыми Древними. Сразу за Лысой горой начинались бескрайние долины Кедрона и Гиннома, пустынные, печальные и совершенно безрадостные. Хорошие мысли одолевали сегодняшним утром главного жреца.