Я сейчас разбужу Володю (Гусинского. – Авт.), попрошу, чтобы он с Лужковым поговорил.

Березовский: Я все понял. Я думаю, что ваша оценка правильная… Давайте подумаем, что дальше. Я думаю, что выправится ситуация, безусловно.

Чубайс: Да, конечно, только непонятно, какими словами ее ему описывать.

Березовский: А это уже… Их можно найти… Вы будете в полдесятого? Вы сейчас там?

Чубайс: Да.

Березовский: Сейчас подъеду.

Через много лет, описывая череду этих исторических событий, Чубайс станет уверять, будто не ставил президенту никаких условий. «Хотел бы я посмотреть на человека, который ставит Ельцину ультиматумы, – бьет он себя в грудь сегодня. – У меня не было ни морального, ни политического права так говорить с президентом».

Увы, Чубайс в очередной раз лжет; предыдущий разговор напрочь опровергает все его клятвы. Это был именно ультиматум.

Подтверждает оное и генерал Лебедь:

«Чубайс заявил президенту примерно следующее: „Я руководитель вашей избирательной кампании. Все финансовые нити у меня в руках. Или немедленно увольняйте Коржакова – и тогда я продолжаю кампанию. Если же вы думаете по-другому, то я прекращаю финансирование и сворачиваю работу штаба. А 3 июля у вас второй тур. Решайте“. Деваться особенно Ельцину было некуда. Чубайс очень грамотно все замкнул на себе и именно поэтому получил возможность шантажировать президента… А я сам из наблюдения этой сцены в приемной сделал вывод, что Ельцина – при всем его имидже железного мужика – сломать можно. За одиннадцать минут».

Ровно в 12 часов Чубайс зашел в кабинет к президенту. Его тайно, на своей машине, привезла в Кремль Татьяна Дьяченко, все еще находящаяся под впечатлением ночных ужасов и гипноза Березовского.

(«…оставалось решить задачу, как их провести в Кремль, чтобы об этом не узнал Коржаков и не устроил какую-нибудь провокацию, – не без содрогания расскажет она журналистам по прошествии многих лет. – От Коржакова я ожидала чего угодно. Всего».)

Через одиннадцать минут последовала отставка Коржакова, Барсукова и – заодно, чтобы уж два раза не ходить – Сосковца. (Как водится, все лавры припишет себе потом Березовский: «Благодаря моим усилиям, и еще нескольких людей, Ельцин подписал указ об отстранении Коржакова».)

Вбит «последний гвоздь в крышку гроба иллюзии военного переворота», – торжествующе объявил в тот же день Чубайс; вскоре он станет главой президентской администрации…

В любой другой ситуации Ельцин никогда не смирился бы с выдвинутым ему ультиматумом; не в его характере было идти у кого-то на поводу. Но, как уже говорилось выше, в тот день он был слишком плох; ни сил, ни желания возражать у него попросту не имелось. Еле живому, практически спящему президенту легче было согласно кивнуть головой, нежели спорить, проводить очные ставки, докапываться до истины.

Перефразируя название одной хрестоматийной повести, события этого июньского дня вполне следовало бы назвать так: «Сто грамм, которые потрясли мир»...

Ошибка Коржакова заключалась в том, что Ельцина просто нельзя было оставлять с утра одного. Следовало безотлучно находиться рядом с ним, и тогда вся последующая история развивалась бы совсем по другому пути.

Не выпитые спозаранку сто грамм надолго определили будущее России.

С изгнанием из Кремля главных ельцинских фаворитов, окончательно пал последний бастион на пути у Березовского, Гусинского и прочей братии; отныне ничто больше не могло удержать их в узде.

Эти граждане искренне были уверены, что станут теперь подлинными правителями страны; кукловодами, дергающими власть за ниточки; и, распихивая друг друга локтями, ринулись они к капитанскому мостику, ведомые капитанской же великовозрастной дочкой.

(«Капитал нанимает на работу правительство», – без тени сомнения объяснял Березовский свое видение новой внутриполитической доктрины.)

Следующие четыре года ельцинского срока, которые процарствовал он, лежа на боку, будут ознаменованы сплошными провалами и катаклизмами: дефолт, рельсовая война, разгул терроризма, новая бойня в Чечне, невиданные по размахам воровство и коррупция.

За эти четыре года страна окончательно погрузится в пучину давно ушедших времен регентства и византийщины; коробка из-под «ксерокса» воистину оказалась для России гибельным ящиком Пандоры…

Глава 6

Трусы и крест

Летом 1921-го, на пятом году революции, подорванное классовыми боями здоровье Ленина окончательно пошатнулось. Его постоянно мучили головные боли, бессонница, головокружения. Диагноз врачей был неутешителен: расширение сердца (кардиомиопатия).

В таком состоянии было уже не до управления страной; заботливые соратники отправили вождя лечиться в подмосковные Горки, но вскоре выяснилось, что болезнь зашла слишком далеко.

«Пациент совершенно не отдает себе отчета, что Гражданская война окончилась, что наступила мирная созидательная жизнь, – доносил Сталину лечащий врач Ильича. – Часами плачет, с каждым днем срывы учащаются. Если раньше, примерно полгода назад, он плакал 1–2 раза в неделю, то в настоящее время он стал плакать по 1–2 раза в день… Фактически не расстается с кошкой. Кладет ее в постель, постоянно носит на руках… Пациент на протяжении нескольких суток отказывается чистить зубы. Он считает, что в зубном порошке яд, который проявится после выпитого чая или кофе… Убивает время в постоянной писанине, которую затем распихивает по тайникам. Его письма сотрудники и медперсонал находят в самых неприличных местах».

В ночь на 23 декабря 1922 года Ленина разбивает паралич правой части тела. На спешно собранном врачебном консилиуме в присутствии Сталина, Бухарина и Каменева принимается волевое решение – окончательно изолировать председателя Совнаркома от внешнего мира: «Свидания запрещаются. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».

Но ничто уже не в силах помочь вождю мирового пролетариата.

10 марта его разбивает новый удар, после которого превратился он в настоящего инвалида. Ленин не мог больше читать и писать, почти перестал разговаривать – весь его лексикон ограничивался теперь десятью словами, вроде «аля-ля», «вот-вот» и почему-то «гут морген»; передвигался он исключительно на коляске. Стране об этом, знамо дело, не сообщалось; Политбюро не желало травмировать своих подданных. И пока узник Горок лихо крутил колесами инвалидной коляски, приговаривая «аля-ля» и «вот-вот», в Кремле вовсю делили уже оставшуюся без присмотра власть…

…Прошло ровно три четверти века, и история вновь сделала круг, возвратившись назад бумерангом. Только теперь явившись уже в виде фарса.

Накануне решающего, второго тура президентской гонки Ельцина настигло два инфаркта подряд. Он почти не мог вставать с постели, говорил еле-еле, чуть дыша.

Показываться в таком виде электорату было просто верхом безумия; о победе на выборах следовало бы забыть тогда навсегда.

В очередной раз перед страной разыграли пошлый, дурной спектакль, – за день до голосования, дабы дезавуировать разошедшиеся уже пересуды и сплетни, Ельцина предъявили народу.

Его спальня в Барвихе была спешно задекорирована под кремлев– ский кабинет. Еле живого президента подняли с постели, с горем пополам мумифицировали, натянули белую рубашку с галстуком и пиджак, брюк надевать не стали – все равно в кадре не видно. Так, без порток, гарант конституции и обратился с посланием к дорогим россиянам. Он, правда, сумел произнести лишь всего несколько фраз по телесуфлеру, но и это было уже сродни подвигу…

Когда 3 июля люди шли голосовать за Ельцина, они и представить себе не могли, что выбирают на царство человека, не способного даже самостоятельно спуститься с кровати.