Оторопелая тишина.

– Как же его заменишь? - вырвалось у кого-то.

– А как Хемингуэй заменял, - в холодном бешенстве пояснил пришелец. - «Я любил ее всю ночь. Я любил ее на ковре. Я любил ее в кресле. Потом я перенес ее на кровать и до утра любил ее на кровати».

Плюнул от омерзения, крутнулся на каблуке и, выйдя вон, двинулся прочь через площадь, с каждым шагом становясь шире в плечах и увеличиваясь в росте.

Дальнейшее потонуло в буйной разноголосице.

– Да уж лучше латиница!..

– Это почему же лучше?..

– Позвольте-позвольте… Да плагиат же! Чистой воды плагиат! Эпштейн…

– Кто Эпштейн?! Я - Эпштейн?..

– Тихо-тихо! Ну-ка отпусти его… -…ни в какие ворота не лезет! Исконное древнее речение…

– Так ведь… неприличное же…

– Это враги наши сделали его неприличным!

– Оглянись окрест, братка! - взахлеб втолковывал кто-то кому-то. - Все изменилось: одежда изменилась, язык изменился. Что нам досталось неизменным от пращуров? Мат да код…

Затем посреди веранды возник готический дылда. Костлявые кулаки его были воздеты чуть ли не до забранной в железную сетку лампы, а лицо искажено так жутко, что, глядя на него, присутствующие помаленьку прижухли.

– Так это что же? - хрипло выговорил он, дождавшись относительной тишины. - Если я теперь скажу, что люблю Родину…

Все потрясенно переглянулись.