Боль, захлестнувшая Никанора, спустя несколько минут схлынула, уступив место досадливому нытью, что будет напоминать о себе еще несколько дней, пока разбитые острым металлическим предметом ноги, окончательно не заживут. Только сейчас, придя немного в чувство, Никанор удосужился посмотреть вниз, где в темной траве находился источник, даже два источника ослепительной боли.
Осторожненько, боясь подвоха, нагнулся, глаза его вперились в темноту под ногами и уже вскоре узрели то, что он искал. Спустя мгновение он держал перед глазами металлический обруч, тот самый, какими крепятся бочки во избежание развала. Тонкий по толщине, но весьма прочный, с острыми гранями, в чем Никанор убедился на собственной шкуре. Брошенные на землю, в темноте, они превращаются в опасное и коварное оружие, лишая противника возможности передвигаться и соображать от боли. Стоит наступить на один из краев металлического обода, как другой край, со всей дури бьет по ноге, по голени, косточке, едва прикрытой тонкой полоской кожи. И чем быстрее и грузнее идет человек, тем сокрушительнее удар.
Он так спешил в сторожку, что получил порцию боли по полной программе. Железо распороло даже ставшую от времени задубелой, кожу, достав до самой кости, захлестнув все его существо безумной болью. Удар тяпкой по лбу, это из той же оперы, но только тяпочные последствия, куда как менее болезненные и кровавые. Так только, одно баловство. Соскочит на лбу здоровенная шишка, да искры из глаз полетят. Приложишь ко лбу кусок холодного металла, и все пройдет, шишки как не бывало. И главное, никакой крови. Так, одно баловство, дурь, ребячество. На подобные шутки горазда пацанва, но теперь-то он знал, что их проделки куда как болезненнее, и не больно смахивают на шутки. Это даже не мелкое хулиганство, а Хулиганство с большой буквы, за которое нужно давать срок.
Ну, ничего-ничего, обойдемся и без тюрьмы, вот только доберется он до сторожки, пойдет совсем иной разговор.
Теперь Никанор не спешил, не суетился. Опустился на четвереньки и таким макаром, не торопясь, направился к входу в сторожку. Теперь он точно не наступит на любовно подложенные маленькими гаденышами, стальные обручи.
Никанорыч неторопливо продвигался вперед, отбрасывая в сторону попадавшиеся на пути обручи, разложенные деревенскими поганцами довольно часто. Интересно, сколько бочек они умудрились распотрошить, ведь он перекидал их по сторонам уже целую кучу. Завтра утром он непременно пересчитает их, а заодно и подумает о том, каково их происхождение, и не замешан ли еще кто-нибудь помимо мерзких мальчишек в гнусном заговоре против него. А пока вперед, к манящей полоске света пробивающейся из-за прикрытой двери сторожки.
Вскоре он миновал открытое пространство, все также на четвереньках, не рискуя подняться на ноги, тем более, что металлические обручи хоть и редко, но продолжали встречаться на его пути. Еще раз ощутить силу их болезненного прикосновения к надсадно ноющим ногам, он не хотел.
Никанор медленно продвигался вперед, обшаривая руками темноту перед собой, не глядя по сторонам. И поэтому не заметил того, на что в иной ситуации не преминул бы обратить внимание. Справа по ходу движения возвышалась черная гора приличных размеров, коей раньше на этом месте отродясь не бывало, в чем он мог бы поклясться. Но он не обратил на нее внимания, не заметил, как не заметил и тонкий, черного цвета, не различимый во мраке ночи, шнур. Он почувствовал рукой его прикосновение, а потом всем своим существом уловил движение.
Движение, направленное на него. В предчувствии новой волны боли, он съежился, как надувной шарик, из которого выпустили воздух. И еще он успел повернуть голову в направлении источника звука. Беззвучный крик застрял в горле, так и не успев родиться, глаза были готовы выскочить из орбит, увидев то, что неудержимой волной неслось прямо на него. Черная гора, которой не было здесь еще час назад, стремительно рушилась, лишившись опоры. Черный как ночь, шнур, который он неосторожно зацепил, на другом конце крепился к планке, которая удерживала хрупкое равновесие, невообразимо сложной конструкции из бочек. Шнур был сорван, планка слетела и вся эта громыхающая, гремящая гора, рухнула на него, оглушив и без того вопящие от боли мозги, треском ломающихся ребер.
Новая волна боли затопила рассудок. Одна из бочек раскололась об голову Никанорыча. Парализованный ужасом при виде обрушившейся горы, он даже не попытался прикрыть голову руками, или, привстав с колен, нырнуть куда-нибудь в сторону, прочь от грохочущей черной массы.
Он валялся заваленный бочками, без сознания. Он не видел ничего, ни один звук не достигал его рассудка, отключившегося от внешнего мира. Не слышал он громкого и злорадного, издевательского смеха деревенской пацанвы, которые больше не прятались, топтались всего в паре шагов от груды бочек и заваленного ими человека, не делая попыток помочь ему. Они больше не боялись, и это отчетливо звучало в смехе, обидных репликах, отпускаемых в его адрес. Пацаны справедливо полагали, что после водопада из бочек, и без того не ахти какая живость Никанорыча, упадет до нулевой отметки. Если он и сохранит способность передвигаться, то не иначе, как ползком. Они знали, что ему будет худо. Но не предполагали, что ему будет настолько плохо. Старик сторож пребывал в бессознательном состоянии, не видя и не слыша ничего вокруг.
Минут 10 ребята смеялись и острили по поводу Никанора, но затем, их смех иссяк. На смену бурному веселью пришел испуг и осознание того, что они переборщили и в шутке своей, зашли слишком далеко. Настолько далеко, что за нее им может не поздоровиться. Не дай бог, окочурится старикан и тогда им всем не сдобровать, и отцовская порка с лоскутами выдранной из задницы кожи, покажется милой забавой.
А на них выйдут обязательно и довольно скоро, слишком много следов оставили они, слишком много отметин, по которым их без труда вычислят проводящие расследование органы.
Канули в прошлое смех и бурное веселье. Не сговариваясь, они принялись споро уничтожать следы преступления. В считанные минуты были собраны все до единого металлические обручи, часть которых обнаружил и отбросил в сторону зловредный пердун, безжизненной куклой валяющийся, под грудой засыпавших его бочек, не подающий признаков жизни.