Словно по тайному паролю после 30-го января начались массовые перебежки в стан национал-социалистов. Конечно, здесь снова подтвердилось, что в революционные времена убеждения – товар дешёвый и что в такие часы бал правят предательство, расчёт и страх. Однако в массовом политическом повороте на 180 градусов сказались не только бесхарактерность и угодничество, но нередко и спонтанно проявлявшееся желание отбросить старые предрассудки, идеологии и общественные условности, чтобы вместе начать новый разбег. «Мы не все были оппортунистами»[350], написал позже Готфрид Бенн, один из бесчисленного множества тех, кого подхватил бурлящий поток людей, верящих в пробуждение страны. Мощные партии с богатыми традициями ломались под этим напором и предоставляли своих последователей самим себе – ещё до принудительного роспуска и запрета. Прошлое с его республикой, разорванностью сознания и бессилием кончилось. Быстро таявшее меньшинство тех, кто не дал затянуть себя в общий водоворот лихорадочного обращения в новую веру, на глазах отступало в изоляцию и уже было исключено из победных демонстраций чувства общности – с массовыми клятвами в огнях прожекторов, образующих «сияющие соборы», речами фюрера, ночными кострами на возвышениях и тысячеголосыми хоралами. Даже первые признаки террора не смогли приглушить ликования, скорее наоборот, так как общественное сознание воспринимало их как выражение бьющей через край энергии, которой ему так долго не хватало. И очень скоро нарастающий шум заглушил крики, раздававшиеся в «подвалах для героев» при караульных постах штабов СА.

Именно этот энтузиазм, сопровождавший захват Гитлером власти, вызывает тревогу и недоумение. Ибо он перечёркивает все тезисы, выдающие этот захват власти за несчастный случай в истории, комедию интриг или мрачный заговор. С явным раздражением истолкование событий тех лет снова и снова ставило в тупик перед вопросом: как же удалось национал-социализму в таком древнем народе с великой культурой и богатейшим духовным и душевным опытом так быстро и легко захватить власть, но и привлечь на свою сторону большинство, более того, – погрузить его в своеобразное истерическое состояние, помесь восторга, легковерия и самопожертвования? Как случилось, что политические, общественные и моральные сдерживающие моменты, присущие стране, причисленной к «аристократии наций»[351], так скандально отказали? Один из современников описал ещё до прихода Гитлера к власти, какие неизбежные последствия это должно было повлечь за собой: «Диктатура, ликвидация парламента, удушение всех духовных свобод, инфляция, террор, гражданская война; ибо оппозицию было бы не так просто убрать; следствием этого была бы всеобщая стачка. Профсоюзы стали бы стержнем самого отчаянного сопротивления; кроме того, выступили бы „Рейхсбаннер“ и все силы, озабоченные будущим. И даже если Гитлер перетянул бы на свою сторону рейхсвер и заставил заговорить пушки – все равно нашлись бы миллионы решительных людей»[352]. Но этих решительных миллионов не было, а следовательно, дело и не дошло до кровавых столкновений. Гитлер пришёл отнюдь не как разбойник ночи. В отличие от всех других политиков он, болтливый, словно ярмарочный фокусник, годами говорил о том, к чему неизменно, не отвергая ни кружных путей, ни тактических манёвров, стремился: это были диктатура, антисемитизм, завоевание «жизненного пространства».

Эйфория в связи с приходом к власти понятным образом вызвала у многих наблюдателей чувство, что Германия тех недель вернулась к своей сути. Конституция и правила игры республики оставались пока в силе, но казались странно обветшавшими и отброшенными как нечто чуждое. Именно такой образ нации, которая, казалось, ликуя отвернулась от европейских традиций разума и прогресса и тем самым снова стала самой собой, определил на десятилетия вперёд понимание событий тех лет.

Ещё в 30-е годы появились первые попытки объяснить успех национал-социалистов какой-то особенностью немцев, коренящейся в их истории и менталитете: некоей трудно уловимой сутью, в которой было полно оборотных сторон и которая своё отступление от цивилизации и морали не без строптивой гордости стилизовала под «отчуждённость от мира», свойственную избранной культурной нации. С помощью головоломных генеалогических построений, ведущих от Бисмарка и Фридриха Великого к Лютеру или к средневековью, а иногда тревоживших даже дух предводителя германцев Арминия, который в 9 году нашей эры битвой в Тевтобургском лесу якобы помешал проникновению латинян в области, населённые немцами, они конструировали традицию подспудного гитлеризма, будто бы существовавшего задолго до Гитлера. Эта концепция нашла наиболее яркое выражение в некоторых трудах германиста Эдмона Вермейля и ещё довольно долго оказывала влияние на многих англосаксонских исследователей. На его исследования опирался и Уильям Л. Ширер в работе о «третьем рейхе», которая во всём мире создала определённый образ Германии. Вермейль писал: «На разных стадиях своей истории немцы с отчаянной уверенностью, происходившей то ли от внутренней разорванности и слабости, то ли наоборот, от представления о своей непревзойдённой, непобедимой силе, верили, что им предстоит выполнить божественную миссию и что Германия избрана провидением»[353]. Узурпация Римской империи, Ганза, Реформация, немецкая мистика, подъем Пруссии или романтизм – все это являло собой более или менее скрытые формы проявления подобной мессианской устремлённости, которая, начиная с бисмарковской политики «железа и крови» и имперского стремления к мировому господству, все отчётливее принимала черты политики насилия. Строго говоря, в немецкой истории не было «невинных» явлений, и даже в идиллии нельзя было не узнать призраков послушания, милитаризма, жажды экспансии, а немецкая тоска по бесконечному являлась не чем иным, как попыткой господствовать в царстве духов, когда для подобного господства в реальности ещё недоставало средств: в конечном итоге все развитие стремилось к Гитлеру, он был отнюдь не «немецкой катастрофой», как утверждал заголовок одной известной книги[354], но логическим следствием немецкого пути.

В национал-социализме, без сомнения, были неповторимо немецкие черты, но другого, более сложного свойства, чем думали Вермейль или Ширер. Ни генеалогия зла, ни какое-либо единственное объяснение ещё не раскрывают природы этого феномена, так же как ошибочно было бы прослеживать его происхождение только по явлениям, катастрофичную тенденцию которых нельзя не видеть, как невозможно не заметить молнию в тёмной туче. Успеху национал-социализма способствовали многие наивные или как минимум сохранявшиеся на протяжении поколений позиции и взгляды, больше того – даже некоторые добродетели и ценностные представления. Один из уроков эпохи состоит как раз в том, что тоталитарная система власти не может быть построена на одних только извращённых или даже преступных склонностях какого-то народа и что ни один народ не может – в отличие от Ричарда III – вдруг решить стать злодеем. Во многих странах существовали исторические, психологические, да и социальные условия, сходные с тем, что было в Германии, и часто всего-навсего узкий перешеек отделял народ от фашистского правления. Национальное самосознание, развившееся с таким опозданием как немецкое и не сумевшее действительно и действенно связать себя с демократическими тенденциями, не было исключительно немецкой чертой, также как и непреодолимое расстояние между либеральными и социальными силами, между буржуазией и рабочими. Представляется также сомнительным, были ли реваншистские устремления, воинствующие идеологии или мечты о великодержавности в Германии более весомыми, чем у некоторых соседних европейских наций. Даже антисемитизм, несмотря на решающее его влияние на мышление Гитлера, конечно, не был специфически немецким явлением, среди немцев он был скорее менее развит, чем во многих других странах. Во всяком случае не расовый аффект привёл массы на сторону национал-социализма, и риторические маскировочные усилия Гитлера на конечной стадии борьбы за власть показали, что он прекрасно это понимал[355]. Именно в ту эпоху к власти пришли многочисленные фашистские или фашистоидные режимы – в Италии, Турции, Польше, Австрии или Испании. Как раз взгляд на сравнимые системы в этих и других странах помогает понять, что конкретно в национал-социализме было неповторимо немецким: он стал самой радикальной и абсолютной формой проявления фашизма.