— Нет!!!- злоба выплескивалась вместе со словами. — Ненавижу тебя!!!

— Ну, это сейчас, а до этого я тебе ничего не делала, мы даже не встречались.

— Все вы люди — свиньи… жадные, похотливые, грязные свиньи!!!

— И это говорит эльфийка предавшая корону ради постели любовника! — я слегка просканировала ее сознание и теперь знала причину вступления в орден.

— Ненавижу!!! Тварь!!! Будь ты проклята!!! Надо было сразу тебе глаза вырезать или руки отрезать, посмотрела бы я тогда, как бы ты восстановилась.

Мне стало противно. До этого я была об эльфах лучшего мнения. Да, они высокомерны, заносчивы и своенравны, но… достоинство и честь для них всегда было превыше всего.

Я медленно погрузилась в подсознание целительницы, а потом резко вышла… та дернулась всем телом и повалилась на бок, изо рта у нее тонкой струйкой текла кровь. Глаза у нее остались открыты, она все слышала и понимала, но ни двинутся, ни даже рот открыть, чтобы закричать, не могла.

Я наклонилась, что бы она видела мое лицо:

— Знаешь, почему твои предки, во время Межрасовой войны, при всей их силе и магии никогда не воевали с «внушителями», и если разведчики доносили, что с противником есть ментальный маг, то они разворачивались и отступали? — Она таращилась на меня, и я впервые увидела в ее глазах страх и сомнение. — Да потому, что даже при всем своем самомнении понимали, какие будут последствия, что слишком большие потери придутся на одного мага. Вы не поняли этого, поэтому готовьтесь к последствиям.

Я вышла из комнаты и двинулась вдоль коридора. Во мне не было ни жалости, ни стыда, только злость с поганым привкусом страха. Я была из тех людей, которые считали, что лучше умереть здоровым, чем жить калекой. И осознание того, что я могла очнуться без рук, без ног или слепой, меня бесило и пугало.

Мой самый страшный сон… осознать собственное бессилие, быть беспомощной, когда вокруг враги.

Страх пришедший из детства, когда один за другим я хоронила брата, мать, отца… сестренку… За нее я цеплялась до последнего. Боялась потерять последнюю из моей семьи. Я резала себе руки, чтобы давать ей свою кровь в молоке. Люди говорили, что моя кровь особенная, целебная, поэтому я смогла перебороть Желтую Смерть — чуму… Но она ее не спасла. А я все равно упрямо шла на кухню, спотыкаясь об трупы слуг, ни у кого уже не было сил перетаскивать их даже в отдельную комнату, тем более сжигать. Грела молоко, выдавливала кровь и вливала в ротик двухмесячной сестре… Все делала сама, не подпускала няню, и меняла пеленки… и качала колыбель… и пела колыбельные, хотя та, была три дня как… мертва.

А потом я копала могилы в мерзлой земле, там, на заднем дворе замка Нерушимый, где когда-то был мамин садик. Из центральных ворот, чтобы позвать на помощь или духовника, я выйти не смогла.

Когда селяне в окрестных селах прознали, что в замке чума, а потом когда дошло, что умер князь, то мужики завалили входные ворота и попытались поджечь "чумное гнездо". Огонь не смог пересилить защитных заклинаний, и замок оправдал свое названье.

Я металась среди остальных запертых бедолаг и просила выпустить… просила позвать мою бабушку… Ведь я была жива и не болела.

Но хмурые мужики с повязками на лицах молча делали свое дело. Я взобралась на вышку, где стоял околевший стражник, и кричала до боли в горле, чтоб позвали мою бабушку. Но тогда сестре королевы расскажут, как пытались заживо сжечь ее внучку. А это неминуемая казнь. И они уходили, а я все кричала и кричала… Тогда один развернулся и бросил в вопящего от страха ребенка камень, выкрикнув:

— Заткнись ты, без тебя тошно!

Камень пролетел мимо, а я впервые осознала, что мир не так прекрасен, как любила повторять мама, и закричала тоже, что остальные:

— Будьте вы прокляты! — первые слова ненависти в моей жизни.

А потом я скрывалась вместе няней моей младшей сестры в подвалах замка от обозленных слуг, которые считали, что заразу принес мой отец, и пытались хоть на ком-то из "проклятой семейки" выместить свою боль. Затем пришел голод, и я узнала, что запеченная в углях крыса может быть не хуже жаркого из ягненка… только ее поймать труднее.

Но вот голоса с верху стали доноситься все реже и реже, и добрая няня Янара однажды не проснулась, оставшись лежать окоченелой. Я вылезла на поверхность. В живых не осталось никого… Только я, несколько собак, которым удалось перехитрить голодающих людей, и вороны…

Как я тогда не сошла с ума и дождалась отряд, присланный бабушкой? Не знаю… Бабуля молодец, не получив от сына весточку в течение месяца, она забила тревогу, которую сумела передать своей сестре.

Отряд прибыл слишком поздно, и открывшаяся их взору картина заставила содрогнуться даже видавших многое в своей жизни вояк. Один из лейтенантов, который потом получил должность начальника стражи в бабушкином замке, до сих пор, когда напьется, рассказывает самый жуткий кошмар, в своей жизни… Вымерший замок, горы трупов с выклеванными глазами на улице, трупы в щелях стен, люди пытались выбраться и застряли, раскачивающиеся висельники, те, кто не смогли пережить такую участь, мертвые матери, прижимавшие к себе окоченелых младенцев и… восьмилетняя девочка в рваной рубахе и шубейки деловито копающая могилы.

— Здравствуете, уважаемые… — голос звучит ровно и безжизненно. — Вы не поможете мне. Я одна не справляюсь… — протягиваю лопату, черенок которой покрыт засохшей кровью, от лопнувших мозолей.

Один из рыцарей идет ко мне.

— Командир! — окликает его в ужасе другой. — Не подходите, она наверняка заражена!

— Иди на х…!- огрызается на него первый. — У меня дочь чуть постарше… Не бойся, маленькая, ты дочь князя Искандера Лацского?… Ты очень похожа на него. Нас прислала твоя бабушка.

Лопата падает из рук, и я начинаю плакать, потом слезы переходят в истерику. Он окутывает меня своим плащом, берет на руки и несет к лошади. Кто-то с криком шарахается прочь, кто-то остается на месте.

Меня везут в Старьгород, к бабуле и кажется все ужасы закончились… Но ночь за ночью все повторяется… Я просыпаюсь от собственных криков и захлебываясь в слезах. Меня осматривают лучшие целители и маги, не находят никаких болезней кроме нервного срыва и рекомендуют отдых. Бабуля забирает меня и едет в Логао, к морю, на целый год. Потом мы возвращаемся, и ко мне приставляют охрану, моих первых настоящих друзей.

Я считала их друзьями, с тех пор как меня вынесли из омертвевшего дома, "мои рыцари" всегда была со мной. Учили сидеть в седле, различать ядовитые растения, бросать ножи, играть в карты, петь неприличные песни… Они учили меня заживо жить… Учили, как могли. Бабуля не мешала, она видела, как ребенок начинает оживать, смеяться, шалить и была благодарна за это.

Охрана у меня была элитная, по личной просьбе королевы орден "Святого Пламени" выделил лучших мечников. Но против женского коварства не помогли ни сила, ни опыт…

Я плохо помню, что происходило у того проклятого верстового столба, страх и воспоминания из прошлого сковали меня, но в память врезался зомби обгладывающий руку, которая еще два часа назад вырезала мне свистульку. И насмешливый голос моей гувернантки:

— Как видите, княжна, не все в жизни решает происхождение!

А потом боль… и зомби, бывший когда-то женщиной, вырывавший кусок мяса из моего плеча.

Я знаю, что именно тогда и появилась моя седая прядь. И тогда же, перед тем как странное свечение вырвало меня из того кошмара, я решила — все хватит, больше никому из близких погибнуть не дам и себя истязать не позволю.

Я храню камень, брошенный в меня четырнадцать лет назад (три деревни, мужики из которых заколачивали ворота, все равно вымерли от чумы), как напоминание, что мир вокруг жесток. Я храню верстовой обгрызенный столб, как напоминание о том, что титул не обеспечивает безопасность и благоденствие. Я храню белый в бурых разводах веер, как первое подтверждение исполненной клятвы. И, наконец, я храню детскую деревянную свистульку, как напоминание о незаконченном деле, и знаю, что еще встречусь с Sakee-гувернанткой. Пока не встречусь — не умру!