— Кто был ваш прошлый командир?

— Интересно? Можем показать. В штабном вагоне мы сделали… Вроде как в память… О ней.

''О ней? Я не ослышалась? ' — подумала Марина.

А он продолжал.

— На второй убило командира. С танками бой был. Разведка не сработала, артиллеристы, необстрелянные, пушки побросали. Пехота так через насыпь и чешет. Паника. Понятно, с винтовками-то, против танков. И мы тут. Местность ровная. Всё, как на ладони. Завернули мы их. А со второй два человека осталось, и тех в госпиталь увезли — он вздохнул. Командир-то всегда со второй командовал.

Они подошли к штабному вагону. Возле двери лежит довольно крупный широкомордый пёс с обрезанными ушами и хвостом. Серый весь из себя такой, на лапах белого немножко, вроде не слишком солидно выглядит, а чувствуется — благородных кровей. Не слишком лохматый, но и гладкошерстным его не назовёшь. Чуть приподнял голову, вроде насторожился, увидев незнакомого, но решил, что опасности нет, и снова положил голову на лапы.

— Командира… — пояснил бронепоездник — часто вот так лежит и хозяина ждёт.

На столике в купе стоит большая фотография под стеклом. Цветная. Марина не ослышалась.

На снимке действительно она. Их прежний командир. Совсем ещё молодая, но постарше Марины. Ну, это Марина знает, что командир постарше. Со стороны-то всё выглядит совершенно наоборот. Года двадцать два или двадцать три ей. Толстая светлая коса лежащая на плече, прямой нос, голубые глаза с хитроватым прищуром. Она казалась весёлой, но Марина кое-что понимала в людях и сразу сообразила. Мог сверкнуть сталью подобный взгляд, могла она источать холодное презрение. И был в ней какой-то огонь, огонь притягивавшей к себе людей.

И нет уже этого огня. Только память осталась. Фотография вот эта. Да ещё кое-что.

На стене висят несколько довольно таки умелых рисунков. Букет маков на одном. Какие-то зверушки изображённые на красной бумаге.

— Тоже её — пояснил он, заметив взгляд Марины — неплохо она рисовала. Бумага осталась, а человека нет уже.

Книжная полка ещё в купе, а поверх неё сидит несколько мягких игрушек и стеклянный кораблик в бутылке на подставке стоит. Совершенно неуместные здесь вещи! Словно из другого мира пришедшие.

Такие мягкие и хрупкие. Но почему-то уцелевшие во всём этом огне. Они словно хранили какой-то отсвет души человека.

Бронепоездник сказал:

— Как её только в училище взяли? Хотя такие всего, чего захотят, добиваются. Она ведь видела не очень хорошо. Очки частенько носила. А от начальства их прятала. Она ведь не из наших была. Она в тех краях родилась, где эти живут, которые из другого мира приходят… Слыхали про таких?

— Да.

— И родом она… Говорила же, да я забыл, словом из тех, которые рядом с русскими живут. Только по-другому называются, и родня им в общем… Ну не помню я, как их зовут. Её в жизни не забуду. А к кому она относилась… Да какая разница к кому! Наша она была, и всё тут!

— Украинка она была — неожиданно тихо сказала Марина.

— Что!? - такого неподдельного удивления на лице человека Марина не видела уже давно — Откуда… Вы сказали. Я вспомнил. Говорила, говорила ведь она это слово… Откуда…

Он в замешательстве, и это искренне. Он не смог вспомнить национальности человека, которой искренне поклонялся. А его новый командир так легко назвала её. Марина не стала его мучить, и сказала правду.

— Просто я русская по отцу. Оттуда так хорошо и знаю, кто в том мире кому родня.

Подошёл пёс и лизнул руку Марины. Она погладила его по голове.

— Как зовут?

— Джерма — он печально улыбнулся — не знаю, что это имя означает.

— С юга откуда-то это имя…

— Да? Не знал. Хотя… Она как-то раз говорила, что это овчарка откуда-то из тех краёв. Она её ещё 'Солнце моё' называла. — после паузы он добавил — А она ведь не к каждому подойдёт. Умная псина.

— Я вижу.

Повинуясь какому-то странному желанию, Марина опустилась на одно колено, и обняла пса. Тот лизнул её в лицо. Марина потрепала собаку по загривку.

— За свою признала. Не каждого к себе подпустит. В третьей бронеплощадке дочка этой волкодавихи живёт. Чёрная с белым, раза в полтора больше матери, глаза кровью налиты, но глуповатая. И Джермы до сих пор боится, Ванда эта.

Марина словно не слышала. Сидит, обняв собаку. Та иногда лизала ей лицо. Шрамов Марины касался шершавый, горячий и влажный язык. Собака словно хотела залечить загнанную в глубину душевную боль человека. Прошло какое — то время.

— Майор.

Она словно очнулась и повернула голову.

— Разрешите задать вопрос не по службе.

Она кивнула.

Он несколько помялся и заговорил.

— Заранее извиняюсь… Сначала мне показалось, что вам лет сорок… Но сейчас… Вы ведь очень молоды. Даже младше её наверное… И здесь вот вы оказались. С вашими-то заслугами. У вас, похоже, очень сложная судьба была.

— Сложная… Верное, пожалуй, определение.

— У нас ещё и авиация имеется?

В ответ полковник заржал.

— Загляните на аэродром как-нибудь. Если сердце здоровое. А то не советую. Полюбуйтесь, что нам придали. Я вот в конце первой войны на фронте был, и клянусь, что самолёты этого типа там видел. Пилоты просто нечто. Летают, как психи. Хотя, почему как? Психи и есть.

На аэродром Марина заглянула. Полковник не сильно приврал. Обнаруженное там в лучшем случае сняли с вооружения в первый год войны. Техника, как известно, может прибывать в состоянии металлолома. Если представить человека, пребывающего в состоянии металлолома, то можно получить полное представление о местных пилотах.

Лётчики производят впечатление людей, пьющих всё. Включая авиационный бензин. И непонятно, у них ещё не закончилась вчерашняя пьянка, или уже началась сегодняшняя. Особенно хорош старлей, командир эскадрильи. Росточком чуть пониже Сордара, правда в отличии от него худой, как жердь. Физиономия завзятого пьяницы, трёхдневная щетина, форма как у пленного с мирренской карикатуры. Лет тридцать пять, но ни одной награды, что для лётчика довольно странно. И старлей… Маловато для такого-то возраста. Шрам через пол-лица. И довольно старый. Как доложил, из двух десятков наличных самолётов, к полётам пригодны шесть. Что оказалось ровно в шесть раз больше, чем предполагала Марина, посчитавшая что летать может только один учебный биплан. Докладывать — докладывал, а на Марину демонстративно пялился. Благо, она награды не надела. Взглядов демонстративно не замечает. И о фактах из фронтовой биографии помалкивает. А то были уже. Прыткие. Зубов у многих из них не хватает. А кое у кого — не только зубов.

А то этот старлей жутко развязанный и хамоватый тип. Идет извиваясь и словно пританцовывая. Говорит — словно тормозной жидкости перепил. И в каждом слове гласных оказывается раз в пять больше, чем их есть на самом деле. Да ещё и представился. 'Бывший подполковник, бывший кавалер пяти орденов старший лейтенант' .

Решила осмотреть так сказать матчасть. Все равно, старлей-подполковник ей не помощник.

По крайней мере сегодня, и на предмет осмотра самолетов. Вот если собутыльник завтра понадобится… А понадобится непременно, ибо настроение от обилия 'впечатлений' питейнее некуда.

Первый номер программы — бывший истребитель-биплан.

Из-за характерной формы обтекателей шасси, самолёт прозван 'Лаптёжником' . Когда-то он был истребителем. И даже 'звездой' многих авиационных парадов. Но из первой линии его вывели за пару лет до начала войны. Ну нечего там уже делать было изящному истребителю-биплану с двигателем жидкостного охлаждения, закрытой кабиной и четырьмя пулемётами в фюзеляже.

Правда, машина славилась отличной маневренностью и лёгкостью в пилотировании. Сюда они попали явно из-за других своих положительных качеств — нетребовательности к качеству аэродромов и технического обслуживания. Правда, при местном уровне технического обслуживания, из десяти самолётов к полётам оказались пригодны три.

''Лаптёжники' Марине прекрасно известны. Увлечённая авиацией сестрёнка училась летать именно на этой модели.