Прекрасны реки и долины,
Но лучше всех их только взгляд,
Один лишь взгляд моей гра-сины.
О, этот дивный, дивный взгляд,
Пустыня с ним — прекрасный сад!
Песня была красивая (даже Гилл, наконец, угомонился и перестал издавать раздражающие звуки). Если бы ещё в ней так часто не повторялось старомодное «гра-сина»; это вежливое обращение к знатной даме сейчас оставалось только в старых сказках и летописях… да ещё разве что в глухих провинциальных углах королевства, типа Бериллена. Что-то в этом старомодном слове настойчиво настораживало Гражену.
— Хорошо поёт… — прошептал наклонившийся к ней Гилл. — А стихи тебе нравятся? А?… Скажи!
Она вежливо кивнула, лишь бы тот отстал со своим вдруг вспыхнувшим суетливым самодовольством. Он вёл себя так, словно эти стихи про какую-то гра-сину написал он сам.
Гражена замерла… Он сам?
И вдруг все мелкие детали мозаики щелчком встали в одну цельную картину. В её центре стояли, крепко держась за руки, два слова — гра-сина и Гражена. Гражена и гра-сина. Не разжимая крепких рук, слова танцевали, меняясь местами друг с другом. Гра-сина и Гражена.
И тут всё, всё стало понятно! Вот чем он был занят — он писал стихи, в которых, как тогда и обещал, описывал ей красоту!… Вот почему он так нервничал — он знал, что Синита будет петь их!… Вот почему он сейчас так доволен собой — он хвастается перед ней своими стихами… стихами, в которых выставил её на всеобщее обозрение!
Гражена похолодела до самого сердца и сжалась в кресле. Куда бы спрятаться?
Не на шутку разошедшееся воображение уже водило по её спине чужими бесцеремонными, любопытными, ироничными, насмешливыми взглядами. Ей казалось, что в неё уже тычут липкими пальцами; в ушах уже стоял многоголосый шёпот "смотрите, смотрите, эта она!"
А песня продолжалась и продолжалась…
Кто видел свет моей гра-сины,
Тот знает — ночью лишь она,
Она нужна, а не луна!
Что? Когда она там нужна?… Гражена ощутила, как к ней подступила дурнота. Казалось, что она уже стоит на том возвышении голой, ужасно голой, в водовороте оценивающих, наглых, похотливых взглядов. Ну и что, что на её лице пока трепещёт тонкая вуаль! Сколько она продержится? Гра-сина, Гражена — тут же и же ребёнок догадается!
Ей жутко захотелось закричать, чтобы остановить это продолжающееся, нескончаемое унижение. Разум тут же остановил её — нет, так будет неправильно.
А как тогда правильно? Она судорожно принялась искать выход… Во-первых, успокоиться… и… да, точно! — перестать своим идиотским видом привлекать к себе лишнее внимание!
Гражена набрала в себя побольше воздуха — и выпрямилась. Так, она спокойна, она уверенна в своих силах, она наслаждается высоким искусством. Никакие намёки не смогут прилипнуть к ней, если она будет сохранять безмятежный вид. Чуть-чуть улыбки, одновременно скромной и величественной… И сдерживать, сдерживать, сдерживать внутреннюю дрожь!
Она позволила себе осторожно оглядеться. Не заметила обращённых на неё взглядов и немного приободрилась. Пока в поле зрения снова не попал Айна-Пре. Её гордость вздрогнула и заныла, как зубы от ледяной воды… Ох, пусть лучше все остальные догадаются, лишь бы только не он!
Песня, наконец, закончилась. Аплодисменты, Синита кланяется. Всё, концерт окончен.
Зрители начинают вставать; слышатся скрипы отодвигаемых кресел, разговоры, смех, восторженные восклицания. Гражена медленно идёт по залу, здороваясь со знакомыми и приветливо улыбаясь незнакомцам. При этом она внимательно оценивает, нет ли чего странного в их ответных улыбках и взглядах. Кажется, всё в порядке. Она серебристо смеётся шуткам, оказывает должные знаки уважения старшим людям, как и все, мечтательно вздыхает о закончившемся наслаждении — в общем, изо всех сил демонстрирует беззаботность и лёгкость.
И вдруг она натыкается на взгляд, от которого все её старательно возведённые укрепления и защиты вмиг разлетаются, как тысячи осколков от вдребезги разбитого стекла. Айна-Пре с ироничной улыбкой, от которой выражение его лица всегда казалось немного хищным, оглядывает её с головы до ног. Гражена, чьи нервы напряжены до предела, вдруг отчётливо понимает смысл этого взгляда. Он всё понял. Даже более того — он всё видит; видит её страх, её неудавшееся старание спрятать своё унижение; видит даже то, что она сейчас догадалась о том, что он всё понял.
Это конец.
Но внезапно, вместо того, чтобы умереть на месте со стыда, она чувствует непонятное облегчение. Поражение позволило ей перестать тратить все силы своего существа на то, чтобы возводить непроницаемые стены. Теперь она может позволить себе просто быть.
И в этой простой чистоте и пустоте, из-под подчистую исчезнувших груд мусора наявно встали её чистое унижение, чистое разочарование и чистая ненависть к чародею.
Гражена повернулась и, не тратя больше времени на глупости, направилась к выходу.
Холодный осенний воздух, вечерняя темнота с редкими огнями фонарей… Она остановилась, чтобы устало вспомнить, в какую сторону надо идти. Сзади чей-то знакомый голос окликнул её по имени. Ох, она совсем забыла про своего спутника. А ведь он — это ведь именно он, со своим дурацким поэтическим честолюбием, и является причиной её унижения!
Вспыхнув праведным гневом, Гражена резко повернулась, чтобы отчитать Гилла, чтобы объяснить ему — так поступать нельзя, чтобы вернуть ему хотя бы часть той обиды, причиной которой он был! Но, наткнувшись на его невероятно счастливое лицо, так и светящееся горделивым самодовольством, она почувствовала, как слова замерли в её горле.
Ничего он не поймёт. Чтобы она ему не сказала — он ничего не поймёт.
— Не провожай меня, — отрывисто приказала Гражена и, развернувшись, быстро зашагала.
Прочь.
Глава 7. Горький мёд
Письмо Эраиджи с предложением перемирия было последним, которое доставило Ригеру веселья и немного злорадного удовольствия. Все последующие донесения, сводки, письма той осени, словно сговорившись, приносили ему одни известия о неприятностях и неудачах. Неправильно понятые приказы; наступления, отменённые из-за вспышек дизентерии; не туда отправленные подкрепления — все эти откровенно мелкие, незначительные неудачи неумолимо скатывались, скатывались, скатывались снежным комом, грозя превратиться в одно целое под невыносимо обидным названием "нет, нас не победили; мы сами проиграли".
Последней каплей стала весть о ночной вылазке, в которой гвардейцы генерала Шурдена мало того, что отбили и разграбили свой же собственный обоз, так ещё и умудрились отправить в ставку победную реляцию. На фоне такой глупости даже злосчастный генерал Тер-Илин выглядел прилично. Тогда его гораздо более серьёзная ошибка лишь оттягивала победу, но никак не отменяла её. Солдат, проигравший сражение, может выиграть войну; солдат, спьяну рубящий в капусту собственный обоз — никогда.
Армию накрыло ропотом и унынием. Рядовые во всём винили командиров, командиры срывались на рядовых. Ригер впервые серьёзно задумался о предложении Эраиджи. Цель завоевать Местанию под свою корону никогда не стояла перед ним. И пока всё шло легко и с горки, вполне можно было помечтать о Великой Рении, заново воссоединившей всех потомков аларан в границах одной державы. Сейчас же сладким грёзам лучше уступить место рассудку и трезвомыслию. Главное — условия нового мира, заключенного со страной, добрая четверть территории которой занята твоими войсками, достаточно восстановят уязвлённую монаршую честь. Ради чего ж война и началась…
Новость о том, что король решил заключить перемирие с Местанией, быстро разлетелась по стране. В приграничных провинциях это долгожданное известие восприняли с радостью, но чем дальше было от театра военных действий, тем больше недоумения и разочарования оно вызывало. Простой люд чувствовал себя обманутым в прежних ожиданиях полной и яркой победы. Благородное сословие, издавна переплетённое родственными узами со многими местанийскими семействами, было настроено доброжелательнее. Общее настроение выразил как-то лорд Жусс, заметив — мол, он тоже не казнил свою болонку, когда та цапнула его за палец. Сравнение Эраиджи с безмозглой собачонкой настолько пришлось всем по сердцу, что после должного осмеяния местанийский король был великодушно прощён. И хотя война была ещё не закончена, в умах людей она перешла в разряд вчерашних новостей.